Шрифт:
Батюшка говорил что-то, Василиса, вырываясь, плакала:
– Зачем?
– Ясно ведь сказывал: не ходи на башню! Не влезай под кровлю!
«Не ходи на луга», «За поле не бегай», «Громко не хохочи» – это легко можно было стерпеть; ни луга, ни поле не тянули её, не манили, да и смеяться про себя запросто можно. Но небо, звёзды, само безвременье, которого можно взглядом коснуться – крикнуть в него, рассмеяться ликующе: нет смерти! Нет – и не будет! А оно, само безвременье, откликается, отвечает гудящим ветром, искрами звездопадов… На луга, на поля и леса Тенные, на жилы серебра, заводи да сказочные сады не зарилась Василиса после батюшкиных запретов. Но небо, ночное небо с вершины башни, зовущее к жизни, влекущее вверх, – как без этого?
Даже когда батюшка не велел из дворца уходить, даже когда в сад не велел спускаться одной, Василиса не печалилась. Днём бродила по горницам, искала в уголках народившиеся тени, плела им венки из вьюна, расчёсывала матушке долгие косы. А вечером, стоило заалеть солнцу, бежала на Аистову башню. Слетали с ограды одна за другой ночные птахи, и когда улетала последняя, занимались звёзды.
Василиса скользила меж брошенных зимних гнёзд; держалась левой рукой за ограду, а правую тянула к Гусиной дороге, к Нитке, к Коромыслицу и Стожарам [55] … А когда выдавались ненастные дни, по шершавой лесенке взбиралась ещё выше, в чердачную горенку под самыми лемехами [56] , точь-в-точь в гнездо аиста-великана. Там, затаившись, пережидала Василиса ливни и грозы, уносившие зло; выставляла ладони, ловя падающие с дождём звёзды. Как мокрый камень пах – так ничто в Тени больше не пахло.
55
Гусиная дорога, Нитка, Коромыслице, Стожары – созвездия у славян.
56
Лемех – изогнутые дощечки вроде черепицы, которыми покрывали главы шатров и других округлых форм.
А после гроз так ясно, так радостно становилось! Василиса дрожала на ветру; тяжелела от влаги рубаха, тяжелели косы. Холод пробирался под самые рёбра, но только чаще стучало сердце, хотелось взлететь, плакать хотелось и смеяться. Сколько раз она встречала на башне зимы, сколько раз провожала осени, сколько вёсен оплакивала с дождями – и не помнила. Да только поднялся однажды на башню батюшка. Подошёл неслышно, обнял за плечи. Укрыл её, продрогшую, стальным плащом. Василиса приникла к нему, втянула привычный запах – холодный, дымный.
– Не зябко тебе тут, зёрнышко?
– По осени всегда зябко… А только уходить жалко. Отчего ночи так красивы, батюшка?
Сладкая тоска щемила сердце, когда глядела Вася, прижавшись к батюшке, на звёзды. Тепло было спине, но холодный ветер бил в лицо со Звериной земли, раскинувшейся под горами. Шипели змеи, тени хороводом кружили над башнями, вызревал зимний виноград в чёрных пещерах. Где-то там, за туманами – матушка сказывала – цвела снежными кружевами Солонь, но Василисе не было дела до Солони. На что ей ещё и это, когда…
– Целый мир на ладони. Душу щемит, батюшка.
Батюшка прижал её к себе крепче. Показал на прошитую серебром строчку, латавшую тучу:
– Гляди-ка. Снова прореха. Опять тьма к нам рвётся.
Василиса накрыла ладонью замёрзший нос. Вгляделась, куда указывал палец.
– Оттуда искры сыпались, будто самоцветы. А потом я Цыбу видела. Кряхтела она. Кашляла…
– Зашивать летала потому что, – ответил батюшка.
– А вчера Тиху видела также. А Чесна иглы серебряные точила, а матушка нити пряла. Что они зашивают, батюшка? Что за тьма рвётся?
Батюшка вздохнул. Заскрёб подол плаща сталью по камню, сморщилась Василиса.
– Дожди наши, Вася, великие… Круглый год идут не переставая.
– Матушка говорит – небо плачет, – кивнула Василиса.
– Матушка… не всё ведает. И тебе не всё рассказывает, – медленно ответил батюшка. – Дожди эти зло земное несут из Солони. Сюда несут, в Тень, да развеивают. И уходит оно в наши бескрайние земли, растворяется, тает… А в Солони светлей становится жить. Только порой не хватает у Тени сил. Что-то не так случается, как заведено, как предками нашими заповедано. Копится зло и сочится обратно. Чёрные твари поднимаются, хотя давно уж их в Тени не бывало. Тени мои хворают, ты и сама видела: кашляла, кряхтела Цыба.
– Почему так? – тихо спросила Василиса. Сжала серебряную пуговицу на отцовом плаще, поранила острым узором палец.
– Столько в Солони стало зла, что не сдюживает с ним Тень. Не может всю тьму рассеять, – тяжело ответил батюшка. – Вася… что с пальчиком?
– О пуговку поранилась.
Батюшка подхватил её на руки. Подул на палец. Кровь унялась, рана затянулась. Василиса притихла. Шепнула:
– Спасибо.
– Если бы я все тучи мог над тобой развести, зёрнышко…
Василиса глянула на отца и увидела вдруг не знакомого батюшку, а мрачного Кощея, вставшего на башне в горах над Тенью, поднявшегося над полями до самого неба, с очами, отражавшими Солонь. Спросила испуганно:
– Почему у тебя в глазах… звёзды не отражаются?
– Не до звёзд мне. Над Солонью эти звёзды сияют, а нам с тобой, Вася, Тень хранить.
– Для чего?
– Для того, чтобы истаяло тут всё зло, вся зависть и усталость земная. Чтобы не вернулись обратно в Солонь. Чтобы не перевесила, не прорвалась тьма обратно. Вот ведь ещё какое дело…
Батюшка поставил её на ноги, присел рядом. Взял за руку.
– Васенька… Ты спросила, отчего так, отчего зло не тает бесследно, как прежде. Оттого, что больше его теперь приходит. А ещё от того такое случиться может, что кто-то из Солони в Тень попадёт или наоборот. Нельзя этого допустить. А то и просто загорюет кто, затоскует, обрадуется слишком сильно – вот тебе и прореха.