Слегка мотаю головой и опираюсь на руки, чтобы не упасть. Встать точно не смогу — это ясно. Голова все еще кружится, сердцебиение до сих пор шпарит, слишком быстро разгоняя кровь.

Ползу до Медведя. Кашляю, озираюсь. Страшно, что взрыв снова повторится, и мне бы сбежать? Но моя «сердобольная» душа не позволит так поступить. Сажусь на колени рядом с ним и откидываю с лица остатки когда-то красивой картины, которую разорвало на части. Сразу шумно выдыхаю. Его глаза закрыты, а дыхание…оно совсем слабое, и есть ли? Вдруг это было лишь предсмертной, прощальной агонией?

Нет-нет-нет!

Запрещаю себе паниковать, тем более плакать. Встряхиваю головой, сдуваю прядь светлых волос со лба и прижимаю пальцы к шее, чтобы прочувствовать пульс — зря; я ничего не чувствую и не понимаю, ведь мой шпарит слишком сильно. Он отдается в подушечках, мешает воспринимать другие сигналы. Черт...

Совсем девочкой я мечтала стать ветеринаром. Примерно лет в одиннадцать, когда однажды нашла раненого щенка, но не смогла ему помочь, и он умер. Потом, конечно, мечты мои трансформировались: сейчас я больше всего мечтаю работать с произведениями искусства. Еще больше — иметь свою галерею и устраивать выставки. В свое время фотография меня буквально с того света вытянула. Когда мама умирала, я вдруг осознала, что делает камера, как она на самом деле помогает…запомнить моменты. Ведь моменты — это самое главное. Тонкие, мимолетные, ты не успеешь моргнуть, а он уже растворился в воздухе...

Я успела его украсть у времени. То, как мама в последний раз улыбалась, как в последний раз папа мягко обнимал ее за плечи. Как мы втроем смеялись…

Да, с тех пор я обожаю фотографию, которая может навсегда оставить эти моменты с тобой, ведь их так легко потерять в недрах собственной памяти… Сейчас я, конечно, не хотела бы ничего и ни у кого красть, а напротив. Сжечь этот момент дотла, чтобы не помнить ничего. Поэтому я обращаюсь к другой давней подруге — музыке. Мама записала меня на пианино, когда я была еще маленькой, а она была здоровой. Она вместе со мной занималась и подбадривала меня, если что-то не получалось. А сейчас мне мама так нужна, что я мысленно проговариваю про себя ноты из нашей любимой песни. Чтобы привести себя в подобие адекватного состояния…

Этот мужчина умрет, если ты не приведешь себя в это состояние, дорогая. Как тот щенок. Ты этого хочешь?

Не хочу.

Резко распахиваю глаза и снова прикладываю пальцы к его смуглой коже. Она горячая, шпарит. Это же хорошо? Чувствую мускулы и силу, которая сейчас дремлет, но не умерла! От восторга из груди вырывается тихий смешок, и да, я на мгновение думаю, что меня одолел самообман, ведь это возможно. Адекватности во мне ровно вполовину меньше, чем обычного, а этого катастрофически мало — мне всего-то восемнадцать. Исполнилось позавчера.

Ладно, будем считать, что он действительно жив.

Слегка толкаю его в плечо и хрипло прошу:

– Пожалуйста, откройте глаза…

Никакой реакции.

Он лежит во тьме, окутанной последствиями ада. Он не двигается. Но он дышит? Возможно, я не берусь утверждать на сто процентов. Надо проверить. Приближаюсь и прислушиваюсь, и пусть я все еще не совсем доверяю себе, но мне кажется, что он дышит, а этого уже много.

Наверно, потерял сознание.

Как его в чувства привести — я без понятия; воды или нашатырного спирта ждать не приходится. Помощи тоже. Вокруг нарастает какофония из громких стонов и плача, где-то вдалеке раздается истошный крик. Я резко поворачиваюсь и вижу, как молодая девушка хватает за руку мужчину, тянет, но он лежит. Его глаза открыты, и в них больше нет жизни. Мне не нужно пытаться прощупать его пульс или почувствовать дыхание. Из его правого виска торчит огромный осколок стекла, кровь залила белую рубашку и пол. С таким точно не живут…

Она, наверно, в шоке. Не понимает пока, и это до ужаса печально…аж сердце на разрыв.

Я снова чувствую слезы, чувствую, как к горлу подступает желчь, и что меня сейчас точно стошнит, поэтому резко отворачиваюсь и прикрываю на мгновение глаза. Нельзя. Надо думать сейчас не о себе, а о мужчине.

Сосредотачиваюсь на нем. Может быть…он тоже ранен? И пока я тут ворон считаю, умирает?

Осознание шпарит огнем. Я резко хватаюсь за его тело и стараюсь рассмотреть что-то опасное, но вроде бы, он цел. Потом опускаю руки на пиджак и расстегиваю его. На внешнюю часть ладони падает его галстук, и крест обжигает холодом.

Как в могиле…

Стараюсь стряхнуть ярмо паршивых мыслей, опускаю глаза…и застываю. На его животе уже расползлось огромное, уродливое пятно крови. Красной, от которой дико пахнет железом и сводит челюсти…

– Нет… - шепчу или, может быть, каркаю.

Когда-то я мечтала стать ветеринаром, после того как на моих руках умер щенок. Он тоже истекал кровью, а я совсем не знала, как ему помочь. Мне только и оставалось, что громко плакать и звать на помощь. Отец прибежал, но он опоздал, и я еще целую неделю продолжала плакать и грустить, пока не решила узнать абсолютно все, чтобы такой ситуации со мной больше не повторилось. Именно в тот момент, кстати, я четко решила, что стану ветеринаром, пока, конечно, не возненавидела больницы и все с ними связанное, но это не главное. Я помню, что прочитала в интернете о том, как правило вести себя с ранеными.

Действую быстро. Первое: разрываю его рубашку на груди и животе. Второе: стараюсь, чтобы при виде огромной раны чуть ниже пупка меня не стошнило. Третье — прижимаю руки к ней, чтобы остановить кровотечение.

– Давай, давай, все хорошо. Все. Хорошо. Лили, все хорошо.

Уговариваю, шепча слова как мантру. По-хорошему надо сделать повязку, но из чего ее делать, я понять не могу. Тем более, боюсь, что время идет на секунды, а рисковать слишком страшно. Знаю, что так делать нельзя. Знаю! У меня грязные руки, я могу занести грязь, но…я очень надеюсь, что совсем скоро прибудут спасатели и смогут справиться с грязью, которая может попасть внутрь. Как справиться со смертью путем обескровливания пока не придумали.