Как мы видим, Икскюль не совсем последователен в своей собственной позиции о возможности «перевода» различных окружающих миров, что ведет — даже если ограничиться кругом только миров человеческих — вглубь проблематики релятивизма во всех его многообразных исторических, культурных и политических изводах, в которую здесь не место вдаваться.

Тезис о том, что Икскюль в философско-теоретическом плане является последователем Канта, является общим местом в его интерпретации. Но стоит заметить, что это влияние всё же ограниченно в ключевом моменте: Икскюль не разделяет основной пункт представлений Канта о специфике живых организмов как систем, описываемых в терминах целей и средств [17] , хотя и согласен с ним в том, что живое создание нельзя объяснить посредством «механической» закономерности. Икскюль явно избегает даже употребления понятия «организм», оно не входит в число основных концептов его теории, что явно противопоставляет его традиции органицизма, берущей начало в немецкой классической философии. Его позиция последовательно антидарвинистская, но далее он, скорее, колеблется: в его работах присутствуют элементы и телеологии (без которой Кант считал невозможным регулятивное понимание природы организмов), и креационизма («композитор», стоящий за дизайном живых существ), и витализма в духе Ганса Дриша, признающего за жизнью наличие особого типа причинности (Eigengesetzlichkeit) [18] . В целом Икскюль находится в той традиции мысли, которая противостоит механистическому монизму и рассматривает жизнь как сферу, где действуют собственные закономерности, но всё же не ограничивается простым (можно сказать — слишком простым) постулированием особой «жизненной силы». Он стремится найти третий путь — между дарвинизмом и витализмом — с опорой на стандартные научно-экспериментальные методы.

Еще один момент, который представляется мне актуальным в работах Икскюля, связан с окружающими мирами, но придает ему новое измерение. Какие бы оговорки он ни делал по поводу ограниченности человеческой способности постигать другие миры, он сам приглашает к путешествию и прогулкам по ним. И это путешествие основано на внимательном эмпирическом наблюдении и остроумном экспериментировании, стремящемся понять причины поведения тех или иных существ. В этом Икскюль следует за «Энтомологическими воспоминаниями» Жана Анри Фабра (в России традиционно публикуются избранные тексты этого десятитомного издания — «Жизнь насекомых»), ряд кейсов которого являются для него излюбленными примерами. Экспериментируя и наблюдая в своем небольшом саду в Провансе на протяжении многих десятилетий, Фабр, писавший вполне доступным языком [19] , открыл читающей публике странный и сложный мир крохотных существ, от которых, за исключением разве что бабочек, люди привыкли лишь отмахиваться. Фабр по-домашнему вводит нас в жизнь своих насекомых, например описывая свое отношение к ним во время тяжелой болезни: «Когда из мрака бессознательности стали проступать моменты ясности, первой моей мыслью было желание проститься с моими перепончатокрылыми, давшими мне мои лучшие радости, и прежде всего с моим соседом галиктом» [20] . С такой же теплотой и проницательностью Икскюль открывает перед читателями множество окружающих миров различных существ, для обозначения которых он выбирает метафору сада, наполненных для нас поначалу совершенно загадочными символами: «Если мы будем перебирать в нашем уме окружающие миры, то мы обнаружим в садах, расположенных окрест телесных домов, субъектов, самые причудливые создания, служащие носителями значений, понимание которых нередко представляет большие трудности. Из-за этого создается впечатление, что носители значения являют собой тайные знаки или символы, которые понятны только индивидам одного вида, оставаясь совершенно непонятными для представителей чужих видов». Тем не менее кропотливое наблюдение и изобретательный эксперимент позволяют разгадать эти тайные знаки и понять причины или мотивы действий существ (последнее, разумеется, возможно в случае тех, у кого они могут быть). Икскюль, не будучи теоретическим доктринером, не всегда последователен. Так, он борется с антропоморфным понятием «цель» в биологии, хотя и не отказывается вполне от элементов телеологии. Однако на основании приведенных описаний окружающего мира даже такого создания, как инфузория-туфелька — существа, не обладающего, видимо, восприятием пространства и времени в каком-то доступном для нас смысле, — мы всё же понимаем его жизненный «план» (термин, которым Икскюль, насколько я понимаю, полемически заменяет ключевое понятие Фабра «инстинкт»).

Икскюль, как и Фабр, предлагает не только некоторую теорию живого, но, как и многие писатели-натуралисты, обладавшие не меньшей наблюдательностью, полноценную герменевтику живых существ [21] . Классическая богословская и историко-филологическая герменевтика постепенно расширяла свои границы, отталкиваясь от отдельных видов текстов, пока не замкнула свой горизонт всей совокупностью созданных человеком артефактов [22] . Биологическая герменевтика Икскюля открывает для понимания необозримое множество новых миров — уже не человеческих. И при этом сохраняет родовую эпистемологическую черту герменевтического познания — его незавершенный характер, чем и можно объяснить скепсис Икскюля в отношении совершенства нашего перевода чужих окружающих миров. К этому добавляется еще один аспект — эстетический. Неведомый создатель жизни — «композитор», а сама жизнь основана на музыкальных контрапунктах, музыкальной композиции, мелодии и музыкальной гармонии [23] . Но дело не ограничивается ключевой ролью музыкальной модели взаимодействия: «техника природы напоминает возникновение любого произведения искусства». Таким образом, два основных элемента «Критики способности суждения» Канта — эстетика и учение об организмах — приводятся Икскюлем в единство.

Это эстетическое отношение к живым существам, принимающее также форму удивления их функциональным совершенством, проявляется также в отрицании Икскюлем эволюции как формы прогресса живых существ. Он признает, что в прошлом живые существа были проще, но отказывается считать их несовершенными: «даже при изучении простейших животных мне никогда не встречалось и тени несовершенства». Взгляд натуралиста, соединяющий в себе эстетический аспект и оптику научного знания, открывает нам новый — совершенный и прекрасный — мир. Подобная способность видеть окружающий мир — как живой, так и неживой — изобретение модерной культуры, полностью оформившееся лишь в XIX веке. Ключевую роль здесь сыграл Александр фон Гумбольдт, исследования и экспедиции которого вдохновили множество современных естествоиспытателей [24] , ему же мы обязаны закреплением за универсумом наименования «космос» (то есть гармонично упорядоченный). И надо сказать, что далеко не все мыслители того времени обладали подобным взглядом на мир. Тут можно вспомнить Гегеля, совершенно равнодушного к красоте природы. В особенности же наглядный антипод Икскюля в этом отношении — Владимир Соловьев. С одной стороны, Соловьеву принадлежит грандиозная и по сей день актуальная утопия эстетизации окружающего человека природного мира. С другой стороны, он смело ранжирует живые существа на объективно прекрасные и безобразные, причем больше всего в эстетическом порицании от него достается как раз излюбленным персонажам Икскюля — паразитам [25] . Здесь, не вынося эту ремарку в примечания, поделюсь одной личной историей. При посещении Воронежского заповедника, который был создан в свое время для воссоздания в первую очередь популяции бобров, мы встретились с Борисом Ромашовым, изучающим паразитов бобров (а это лучший специалист по теме, возможно, в мире) [26] . В своем кабинете он, конечно, раскрыл стеллажи с их заспиртованными образцами. Мягко говоря, я не проявил интереса. Но тогда он взял наугад препарат и положил под микроскоп. Заглянув в него, можно было увидеть волшебную симметрию не хуже, чем в калейдоскопе в детстве: эстетика в природе раскрывается не с первого взгляда.

Важнейший вклад Икскюля в биологию, а также затем в кибернетику состоит в формулировке принципа обратной связи между организмом и средой, который он называет «функциональным кругом» (Funktionskreis) — см. рисунок 3 в работе «Путешествия». Но если для кибернетического движения наследие Икскюля находится, насколько я могу судить, на периферии [27] , то для биосемиотики он является несомненным классиком [28] ; также в ее развитие во второй половине XX века внес заметный вклад его старший сын Туре фон Икскюль [29] . Важнейший принцип биосемиотики, сформулированный в теории значения (Bedeutung) Икскюля, заключается, по выражению Калеви Кула, в том, что организм рассматривается как коммуникативная структура. В связи с теорией значения и функциональным кругом возникает, однако, вопрос, насколько они потенциально соответствуют его собственному стремлению отделить живые организмы в особый регион, где не действуют «механические» закономерности. Вопрос возникает потому, что именно кибернетическая и информационно-семиотическая модель, существующая во множестве разновидностей, во второй половине XX века становится важнейшим претендентом на то, чтобы стереть границу между миром механизмов и организмов, то есть ликвидировать дуалистическую самостоятельность этих онтологических регионов. Причем это происходит путем формирования механизма более сложного типа. На мой взгляд, теория значения Икскюля также открывает подобную возможность, несмотря на его собственную уверенность в нередуцируемости органической жизни к каузальным механизмам неорганической природы. В стандартной классификации Чарльза Пирса, выделяющего знаки-символы, иконические [30] и индексальные знаки, биологическая семиотика Икскюля работает с одним типом знаков — индексальными [31] . Их особенность заключается в том, что они связаны со своим означаемым каузальным («механическим») образом: так, столбик термометра, являющийся для нас знаком температуры, движется в силу совершенно естественных причин. По емкому определению Гуссерля, который в своей классификации называет некоторые подобные знаки также вполне икскюлевским термином «метка» (Merkmal), знак и означаемое связаны здесь таким образом, что «некоторые вещи могли бы или должны существовать, так как даны другие вещи» [32] . И хотя Икскюль семиотизирует существование живых существ в их окружающем мире, однако это семиотизация индексального, то есть причинно-следственного, типа. Что и открывает возможность для монистической интеграции органического и неорганического в рамках последующих кибернетических моделей или своеобразных семиотических теорий эволюционного развития универсума [33] . В этой особенности биосемиотики также обнаруживается определенная двойственность идей Икскюля, которая в любом случае является продуктивной для их дальнейшего развития.

Эта двойственность, проходящая через разные аспекты его научного наследия, проявляется и в политических аспектах его взглядов. Маттиас Юнг в предисловии к немецкому изданию работ Икскюля, аналогичному данному русскому изданию, не мог, разумеется, обойти вопрос о политических импликациях его теоретических взглядов [34] . Не будем повторять подобное упражнение в расстановке политкорректных оценок, а попробуем пояснить механику действия научно-теоретических воззрений в концептуальной рамке Икскюля на следующие их них (если автор к этому склонен) политические воззрения. Не будем здесь повторять также то, что уже сказано в других публикациях по онтологическим, эпистемологическим и политическим аспектам герменевтики и органицизма — основного прототипа разных версий холизма [35] . Максимально упрощая, можно резюмировать это так. Холизм, то есть стремление анализировать феномен в целом, а не в разрозненных его частях, имеет две основные разновидности — назовем их плюралистической и тоталитарной. Для первой «целое» — это способ сделать целью каждую его часть; такова теория организма и этика Канта, которую можно проследить, например, до идеала всеединства Соловьева, в этом же русле находится и историзм Леопольда фон Ранке, к теории которого также обращается Икскюль. Для второй «целое» — это то, что важнее всех его отдельных частей (опыты Дриша с препарированием морских ежей, которые легли в основу его витализма, являются аргументом в пользу именно этого тезиса). В эпистемологическом измерении это ведет к следующему вопросу: знаем ли мы в полной мере целое и, соответственно, его части? В рамках эпистемологического правила герменевтики мы никогда не можем ответить на этот вопрос положительно [36] . И всё же может возникнуть искушение предположить, что целое и его части нам в фундаментальных чертах известны. В практическом (политическом) плане из этого следует, что для идеального функционирования этого целого необходимо лишь убрать мешающие, вмешивающиеся в его функционирование инородные «части». В теории Икскюля мы находим и ту и другую линию. Окружающие миры субъектов-организмов, представленные в образе телесно-индивидуализированных садов, — одна из лучших манифестаций холистического плюрализма, а метафора «парламента вещей» Бруно Латура, на мой взгляд, меркнет перед Икскюлевой метафорой морского ежа как «рефлекторной республики». Но это соседствует с его теоретической доктриной, в которой действует однозначно детерминированный «план» жизни любого живого существа, в котором всё однозначно определено рефлекторными дугами и функциональными кругами, где нет ничего избыточного и, выражаясь термином классического историзма и Юка Хуэя, контингентного. Икскюль часто не прочь нарисовать нам жесткий функциональный мир живого существа, в котором нет места ничему лишнему: «Абсолютно все объекты, попадающие в сферу окружающего мира, переиначиваются и преобразуются до тех пор, пока не превратятся в носитель полезного значения, в ином случае они совершенно не принимаются в расчет». Если перенести эту теоретическую рамку в сферу политики, где кто-то, как ему кажется, знает, как в целом и в частях устроен мир живого политического организма (например, государства), то возникает большой соблазн редуцировать все ненужные «значения» до оптимального состояния «плана» его жизни, что, собственно, и делал Икскюль в своих работах по «политической биологии». Всё это, разумеется, противоречит львиной доле логики его собственных работ об окружающих мирах животных и людей. С учетом понимания этой двойственности работ Икскюля их и стоит, мне кажется, прочитывать.

В заключение я хотел бы выразить признание Беломорской биологической станции МГУ за гостеприимство, возможность вновь окунуться в живую среду биологов и доступ к библиотеке ББС. Директору биостанции — Александру Борисовичу Цетлину — отдельное спасибо за обстоятельное обсуждение вопросов, связанных с идеями и тезисами Икскюля, и нюансов жизни морского ежа, а также за новейшую литературу по биосемиотике. Возможно, Икскюль поспорил бы с нами поначалу, но окружающие миры представителей разных наук всё еще проницаемы друг для друга.

Виталий Куренной

Настоящая книжка не претендует на роль проводника в новую науку. Ее содержание можно было бы скорее назвать описанием путешествия в неизвестные миры. Миры эти не просто неизвестны, они также незримы, и, более того, многие зоологи и физиологи отказывают им даже в самом праве на существование.