Недавно он прочитал Витико Адальберта Штифтера, он нашел роман «отчаянно скучным». В то время творческая сила Штифтера уже, должно быть, существенно исчерпалась.

Он пренебрежительно говорит о массовой раздаче премий начинающим писателям: «Если их рано баловать, они навечно останутся школьниками. Чтобы стать человеком, нужны страдания, отсутствие признания и борьба. Государство не должно быть повивальной бабкой для писателя».

Его необычайно позабавило поведение исландца Халлдора Лакснесса, удостоенного в этом году Нобелевской премии по литературе. Он не читал его произведений, но видел в журнале фотографию Лакснесса, которую счел весьма показательной. Даже сейчас у него вызывает смех самодовольство, с которым Лакснесс кружил в танце шведскую принцессу во время торжества в Стокгольме. На лесной тропинке он демонстрирует мне, как Лакснесс, одетый во фрак, но напоминающий молодого крестьянина, крутил ее так, словно собирался воскликнуть: «Теперь в моих руках не только Восток, но и Запад!» Незадолго до этого Лакснессу также вручил премию СССР. Группка немецких и швейцарских лауреатов Нобелевской премии перед лицом такой удали тихо съеживается.

На этом мои записи о наших прогулках заканчиваются. Некоторые листы более раннего времени утеряны, а о последних прогулках я заметок не делал. Чувствовал ли я скорый конец? Хотел ли я, чтобы они канули в безмолвие? Я не знаю. Размышлять о таких поступках или упущениях бессмысленно. Так же, как было бы бессмысленным публиковать отретушированные фотокарточки Вальзера, не соответствующие действительности. Правдиво передать его своеобразие и взгляды стало для меня высшим законом, исполнение которого оправдывает обнародование этих интимных заметок.

Если здесь часто говорилось о еде и напитках, определенные темы порой повторяются и полны противоречий, а также встречаются места, которые могут шокировать читателей, то лишь потому, что я рискнул во имя правды, которой заслуживает такая самобытная личность, как Роберт Вальзер, даже если эта правда бросает на него некоторую тень. Меня утешает то, что наши прогулки привнесли некоторое разнообразие в монотонность его жизни в лечебнице; более заинтересованного в совместных прогулках товарища мне не найти.

В сумерках 25. декабря 1956 года я выглянул из окна своего темного жилища: в окрестностях засверкали первые свечи на елках. Рядом со мной лежал мой больной далматинец Аякс, которого я не хотел оставлять в тот вечер одного. Из-за его плачевного состояния я перенес очередную прогулку с Вальзером с Рождества на Новый год.

Внезапно зазвонил телефон. Дежурный врач лечебницы Херизау сообщил, что днем Роберт был найден мертвым в снежном поле — там мы провели незабываемые часы на Рождество 1954 года и в Страстную пятницу 1955 года.

В ту ночь мне больше не хотелось видеть рождественских елок. Их свет причинял мне слишком сильную боль.

За тихим утром 25. декабря следует обед, в честь Рождества более обильный, чем обычно. Роберт наслаждается едой в компании других пациентов; звон вилок, ложек и ножей звучит для него как веселая музыка. Но ему хочется отправиться на прогулку. Тепло одетый, он выходит на свет снежного пейзажа. Из лечебницы его путь лежит через темный подземный переход к вокзалу, где он так часто дожидался друга. Скоро они вновь отправятся на новогоднюю прогулку, в хорошую или плохую погоду. Его влечет к руинам в Розенберге. Ему доводилось бывать там, в одиночку или в компании. С хребта открывается пленительный вид на цепь Альпштайн. Полуденный час успокаивает: повсюду снег, чистый снег, насколько хватает взора. Когда-то он написал стихотворение, которое оканчивается словами: «Снегопад, будто облетают лепестки розы». Оно не особенно удачное. Но именно так и должен раскрываться человек.

Одинокий путник полной грудью вдыхает чистый зимний воздух. Его почти можно есть, настолько он осязаемый. Под ним лежит Херизау. Заводы, дома, церкви, вокзал. Меж буков и пихт он взбирается на Шохерберг, возможно, слишком быстро для своих лет. Но его, несмотря на учащенное сердцебиение, тянет все дальше и выше. Далее из Розервальда к Вахтенэггу, западной вершине Розенберга, от которой он хочет отправиться через небольшую лощину к холму по ту сторону. Его охватывает желание закурить. Но он не поддается. Он откладывает удовольствие на потом, когда будет стоять у руин.

Спуск к лощине довольно крутой. Путник осторожно, шаг за шагом, продвигается к седловине, расположенной на высоте около 860 метров, где решает передохнуть. Еще несколько метров, и земля вновь ровная. Сейчас, должно быть, около половины второго. Солнце светит тускло и нерешительно, будто хочет сегодня пораньше передать дела ночи.

Вдруг ритм сердцебиения путника нарушается. У него кружится голова. Вероятно, это признак атеросклероза, о котором ему говорил врач, предупреждая, чтобы он прогуливался без спешки. Он вспоминает о судорогах, мучивших его во время последних прогулок. Неужели снова? Как все-таки докучливы подобные вещи! Но что это? Он падает на спину, прижимает правую руку к сердцу и затихает. Мертвая тишина. Левая рука вытянута вдоль быстро остывающего тела. Неподалеку его шляпа. Рот открыт — кажется, будто прохладный зимний воздух все еще проникает в него.

В таком виде его вскоре нашли двое школьников, катавшихся на санках. Женщина из долины, которая шла с аппенцелльским зенненхундом навестить отца и мать на Рождество, удивилась, какая беспокойная сегодня ее Блэсс. Громко лая, она рвалась к склону, туда, где лежало что-то странное и незнакомое. Что же это? Мальчики, сходите проверьте!

Мертвый, он лежал в снегу — поэт, которого завораживала зима и легкие, веселые танцы снежинок ; подлинный поэт, по-детски мечтающий о мире спокойствия, чистоты и любви. В нагрудном кармане — три письма и открытка, адресованные ему. Там указано имя: Роберт Вальзер.