Я спрашиваю Роберта, встречался ли он с Карлом Шпиттелером. Вспоминая вдохновленного Элладой создателя Манфреда и Шильонского узника, стоит, пожалуй, поклониться и автору Олимпийской весны... Но его реакция довольно сдержанная: «Нет, я никогда не вступал с ним в разговор. Однако мой издатель Кассирер послал ему один из моих романов, от Шпиттелера пришло письмо, в котором он весьма пренебрежительно высказался о моем творчестве». Самого Роберта слегка позабавил Лейтенант Конрад. Это небольшое произведение Шпиттелера — мост для обмена личным военным опытом. Роберт рассказывает, что перед семилетним пребыванием в Берлине он прошел школу рекрутов в Берне. Он нес пограничную и строевую службу. Он никогда не участвовал в активных боевых действиях. После возвращения в Швейцарию его зачислили в ландвер.

Во время неторопливой прогулки в Занкт Галлен по лугам и лесам я рассказываю Роберту о поездке в Венецию и о вылазке, которую совершил с Максом Пикардом на лагунный остров Торчелло, в соборе которого есть романская колонная базилика и раннесредневековая мозаика. К Роберту отовсюду слетаются ассоциации: Венецианский купец Шекспира, Гольдони, Казанова, Стендаль, Рихард Вагнер. Долгие дебаты о трагических судьбах сыновей известных отцов, которых, по мнению Роберта, лучше всего было бы поместить в интернат: «Там они могли бы развиваться сами, свободные от придворных льстецов и болезненного честолюбия отцов. Даже самый известный отец не вытащил бы меня из моих шнурков. Скромно идти своим путем — самое верное счастье, какого только следует ждать». Он обращает мое внимание на то, что некий господин Пушкин стал советским дипломатом в Берлине. На вид он тучен и жесток, как злобная карикатура на поэта Пушкина, к которому проявлял уважение даже не понимавший искусства Ленин.

Я шутливо говорю Роберту, что он тоже должен немного меня уважать, я был избран Городским советом Цюриха в литературную комиссию. Он сгибается от смеха и заражает им меня: «Ага, вот почему вы выглядите сегодня так по-советнически и слегка напоминаете Рёбели Фэзи! Однако вы сделали прекрасную карьеру!»

Мы пробираемся через живые изгороди и попадаем в глубокое ущелье, в котором Роберт восклицает: «Прочь из Аида! Как можно так заблудиться!» Взбираясь наверх, он озабоченно качает головой. Я с некоторым беспокойством отмечаю, что он исхудал. Но Роберт вспыльчиво отмахивается: «Прекратите! Давайте не будем говорить о моем здоровье». Наконец мы на вершине, на смотровой площадке в 872 метрах над Занкт Галленом. С тоской я устремляю взор на расположенную чуть ниже гостиницу, о которой Роберт, однако, ничего не хочет знать. Будем продолжать шагать до Занкт Галлена. Роберт сообщает, что в 1895 и 1896 гг., когда он работал в Штуттгарте в Союзе немецких издательских учреждений и в Cotta, он часто посещал летнюю резиденцию Уединение, построенную в стиле рококо, где размещалась школа, ставшая известной благодаря Шиллеру.

Однажды Роберт несколько недель жил на вольных писательских хлебах в Мюнхене и посетил Октоберфест вместе с Альфредом Кубином. Кубина представил ему обходительный Франц Бляй.

Редко одиночество и отчуждение ощущается несемейными людьми сильнее, чем на Рождество. Во время утренней прогулки мы как раз говорим об этической ценности семьи, когда Роберт толкает меня в бок и указывает на двух женщин, проходящих мимо:

— Вы заметили, как презрительно они посмотрели на нас? Словно мы какой-то сброд?

— Или мудрствующие сектанты.

— Да, для женщин мы просто бракованный товар. Придется примириться, — Роберт смеется.

Из Херизау мы направляемся к руинам замка на возвышенности. Когда я схожу с поезда, как по команде начинает идти снег. Правая нога болит из-за растяжения сухожилия; но я не хочу лишить Роберта радости рождественской прогулки. По тихому снежному полю к нам мчится очаровательный колли и высоко подпрыгивает, будто давно нас ждал. Роберт пытается оттолкнуть его от себя: «Поди прочь, дурак!» Но интерес собаки не угасает. Вскоре она, принюхиваясь, несется вперед, затем обратно к нам, и спустя несколько минут Роберт привыкает к ней. Когда я говорю ему, как элегантно он сегодня одет, новое серое пальто и новые ботинки, он отвечает молчанием. Затем мы долго говорим о Кляйсте. Я рассказываю о лекции, в которой Томас Манн сказал, что первый акт трагедии Роберт Гискар был настолько удачным, что Кляйст не мог его превзойти. Роберт считает это ошибочным. Гискар не был хорошей пьесой. Кляйст слишком рано растратил себя и почувствовал преждевременный крах. То, что Гёте отверг эту беспокойную комету, было совершенно нормальным. У мира гармонии есть законное право отталкивать дисгармоничное.

Когда Роберт расспрашивает, как мне доводилось праздновать Рождество, я рассказываю, что однажды отправился на лодке вместе с британским миссионером на остров Малекула в Южном море, жители которого, по слухам, были каннибалами. Когда мы направлялись вглубь острова, из кустов показались несколько вооруженных людей дикого вида, в широких носах торчали куски стеблей бамбука. Они были обнажены, если не считать листьев, прикрывавших бедра. Туземцы строили совсем не по-рождественски свирепые мины. Однако миссионеру пришла в голову забавная мысль вынуть свою вставную челюсть, которая до такой степени изумила суеверных островитян, что они ошеломленно уставились на моего спутника и показали знаками, что не замышляют ничего дурного. Во всяком случае, они отказались от идеи приготовить из нас праздничное блюдо.

— Вообще, так называемые злые люди часто бывают вовсе не такими злыми, как так называемые хорошие. Несколько дней назад я принял участие в праздновании Рождества в цюрихской тюрьме Регенсдорф.

Во время ужина с директором и гостями я узнал следующее: в 1914 году после воскресного богослужения директор сообщил заключенным, что планирует организовать тюремный хор. Тот, кто хочет принять участие, должен известить об этом дирижера Эрнста Хонеггера, чтобы тот проверил слух и голос каждого претендента. После этого он представил директору десять лучших певцов. Тот сделал испуганное лицо, отвел Хонеггера в сторону и сказал: «Как странно! Вы хотите создать хор из десяти убийц?»

— Вряд ли это случайность. Большинство убийств совершается в состоянии аффекта. Но что такое большинство художников, как не аффективные натуры? И разве певцы не относятся к числу художников?

— Позже дирижер признался, что часто сожалел о том, что теряет самых одаренных певцов после отбытия ими наказания. Однажды у него был басист с зычным голосом, который мог бы петь вместе с хором донских казаков. Другой заключенный, который убил мать и был его лучшим лирическим тенором, после освобождения сделал карьеру музыканта в Риме.