Ваха, не скрывая удовольствия, смотрел на поверженного безоружного врага.

— Сколько раз я представлял себе эту минуту! Нет, шашкой я тебя больше рубить не стану. Напою твоей кровью мой кинжал, который ты дважды осквернил. Души Нохчо и Чаброза, которых ты хладнокровно прирезал на берегу Терека, требуют отмщения. Заждались! Но ничего! Сейчас я это исправлю.

Чеченец воткнул шашку в землю и вытащил кинжал. Оскалился. Он слегка склонился над Васей и дважды воткнул в него холодную сталь. Колоть было неудобно, поэтому Ваха вскинул кинжал над головой, примериваясь, как одним ударом отделить голову ненавистного уруса от тела. Убить столь сильного воина — такое дорогого стоило!

Каждый удар отзывался в теле Васи вспышкой пронзительной боли. Оба раза вызывал у него крик, злость и отчаяние. Погибнуть так глупо?! От руки того, кому он поверил?! Единственное, что смог сделать Девяткин — это развернутся боком и принять глубоко проникающие уколы левой, пострадавшей стороной тела. Правая рука уже нащупала стальной прямоугольник — подарок Бахадура. Метнуть его не было ни сил, ни возможности. Последним усилием Вася заставил себя приподняться на слабевшей с каждой секундой левой руке, а правой — полоснуть острозаточенной гранью по внутренней поверхности бедра так удачно приблизившегося Вахи. Нож без труда рассек штанину, кожу и мышцы. Проник глубоко, рассекая бедренную артерию.

Чеченец сперва не понял, что случилось. Скосил глаза на свой пах. Ниже мощной струей била кровь, заливая штанины и ноговицы. Он задрожал. Выронил кинжал и схватился обеими руками за разверстую рану. Бессмысленно! Даже повязка не смогла бы его спасти. Кровь толчками выбивалась из-под ладоней, разлетаясь тысячами каплей.

— Кулаком нужно давить, — устало выдавил из себя Вася, откидываясь на землю.

Чеченец его не понял — точно также, как унтер-офицер не понял Вахины проклятья. Бывший кунак уруса простоял не в силах сдвинуться с места пару минут. Залил все перед собой ярко-красной кровью. Ноги его подкосились. Жизнь уходила из его сильного тела стремительно, с каждым ударом сердца. Он рухнул рядом с Васей, не издав и крика. Кровь кунаков смешалась — на земле, на их одежде, на их лицах…

Вася снова застонал. Бок горел огнем. Грудь пекло так, будто кипятком плеснули. Он заелозил на земле, как гусеница, избавляясь от черкески и бешмета. Кое-как оторвал с помощью ножа несколько длинных лоскутов от рубахи и наложил себе повязки. Хуже всего было с раной на груди. Нужно зашивать, но как это сделать одному в лесу?

Хурджин с походным набором валялся рядом с убитой лошадью. Там была и иголка, и нитки. И фляжка с водкой. Вася заставил себя доползти до сумки из безворсовой ткани. Покопался в ней. Достал нужное. Обработал рану. Вскрикивал, но не останавливался каждый раз, когда водка плескала на рассеченные нервы. Одной рукой грубо стянул нитками кожу вокруг раны. Несколько раз отключался, не в силах терпеть боль.

— Врешь! Не возьмешь! — сообщил Вася непонятно откуда взявшуюся фразу пичужке, усевшейся поблизости на ветку куста.

Ползком добрался до своего штуцера. Отсоединил штык. Пристроил винтовку за спиной и снова пополз, помогая себя штыком — туда, откуда прискакал. Там должны быть русские. Там спасение!

Вася полз и полз. Отключался. Приходил в себя. И снова полз.

«Мересьев дополз, и я доползу!» — повторял себе Вася, отвоевывая все новые и новые метры у проклятого леса. Он не был уверен, что продвигается в нужном направлении. Просто не давал себе думать об этом. Как и о том, что можно запросто наткнуться на отступавших чеченцев. На его счастье, ему попадались только мертвые. Один даже подарил унтеру сушеную тыкву с водой. Она придала сил. Ненадолго. Но Вася не сдавался. Продолжал смещаться на север, в сторону Сунжи.

Темнело.

Ветер стал доносить отчетливый запах дыма.

«Наверное, наши аул подожгли», — решил Вася и стал вглядываться в просветы между деревьями в расчете разглядеть далекое зарево.

Когда пришла ночь, в темноте он смог разглядеть пламя больших костров. Это русские солдаты, встав бивуаком на обеих берегах речки Натахы у селения Ачхой, жгли огромные вязанки найденных в ауле бочарных досок и таркалов. Эти колья для подвязки виноградных лоз, как и заготовки для бочек, ежегодно отправлялись на Терек и составляли важный источник дохода засунженских чеченцев. Не будет больше выгодной торговли. Таркалы пошли на костры над могилами погибших урусов. Традиционный способ маскировать захоронение, чтобы его не осквернили впоследствии чеченцы.

Увы, редко, когда это помогало. Русские чувствовали себя хозяевами Чечни лишь в месте расположения своего лагеря. Но стоило им уйти, возвращались настоящие владельцы вековых лесов, бурных рек и вытоптанных полей. Возрождали на старом месте сожженные аулы. Снова засевали поля. И раскапывали могилы ненавистных врагов-гяуров, чтобы даже костей их не было поблизости от родного очага. Так продолжалось десятилетиями.

… В валерикском деле без вести пропали один обер-офицер и семь нижних чинов. Унтер-офицер Василий Девяткин в число потеряшек не вошел.

[1] Тот самый «трехглазый» Н. И. Евдокимов, граф и пленитель Шамиля, был в описываемое время бессменным адъютантом генерала Клюки фон Клюгенау и участвовал в экспедиции Галафеева на правах прикомандированного. Таким офицерам всегда давали возможность отличиться.

[2] Л. Н. Толстой, позже воевавший в Чечне, так описал боевой клич чеченцев: «Гиканье горцев есть звук, который нужно слышать, но нельзя передать. Он громок, силен и пронзителен, как крик отчаяния, но нет выражения страха».