Шрифт:
В последний раз я огладил бок лошади и отложил скребницу.
— Думаю, — сказал я, — вы самая обворожительная женщина, какую я когда-либо встречал, Барбара.
13. ВРЕМЯ
— Ходж.
— А?
— Ты правда не писал матери ни разу с тех пор, как ушел из дому?
— А зачем мне ей писать? О чем? Если бы мне хоть что-то удалось из того, о чем я тогда мечтал — может, и написал бы. Но сообщать, что шесть лет пропахал впустую… Она опять скажет: «Нет хватки!» И все.
— Удивляюсь, почему хотя бы гордость не заставит тебя доказать матери, что она не права?
— Слышу голос Мидбина, — сказал я; но раздражен я не был. Лучше отвечать на такие вопросы, чем на те, которые я беспрерывно слышал от нее вот уже несколько недель. А ты меня любишь? Правда? По-настоящему? Больше, чем других женщин, которые у тебя были? А за что ты меня любишь?
— Оливер иногда заглядывает в самую суть.
— Боюсь, ты приписываешь мне свои собственные мотивы.
— Мать меня ненавидела, — отрезала она.
— Знаешь, Барбара, наш мир довольно скуп на любовь, и для нее придумано множество заменителей подешевле и попроще. Но «ненависть» — уж очень резко звучит. Откуда ты можешь быть уверена?
— Я уверена. Что тебе за разница, откуда? Просто я не такая бесчувственная, как ты.
— Я? А что-то сделал?
— Тебе все безразлично. И я, и все. Ты не любишь меня. На моем месте сейчас могла бы быть любая другая женщина.
— Думаю, что это не так, Барбара, — поразмыслив, начал было я.
— Надо же! «Думаю, это не так»! А уверенности-то в голосе нет… Ты просто играешь со мной. Почему бы тебе не быть честным, почему не сказать правду? Будь здесь та нью-йоркская девка, ты вел бы себя точно так же. Наверное, ты бы даже ее предпочел. Ты ведь скучаешь по ней, признайся!
— Барбара, я сорок раз тебе говорил, что никогда…
— А я сорок раз говорила тебе, что ты лжец! Но мне все это безразлично. Совершенно безразлично.
— Вот и славно.
— Ну что ты за флегма? Что ты за пень бесчувственный? Тебя ничто не трогает. Деревенский чурбан! Ты и пахнешь, как деревенщина! От тебя вечно разит конюшней!
— Прости, — коротко ответил я. — Постараюсь мыться почаще.
Ее злые упреки, ее припадки ревности и бесконечные претензии ничуть не беспокоили меня. Моя жизнь удивительным образом переменилась к лучшему, и ничто пока не могло отравить мне радость. Когда я со дня на день ждал изгнания из Хаггерсхэйвена, Приют казался мне пределом земных мечтаний; но действительность превзошла все ожидания. Хаггерсхэйвен и Барбара — Эдем и Лилит.
Поначалу мне казалось, что годы, проведенные в книжном магазине, пропали втуне, но скоро я понял, какую громадную ценность имело пусть и бессистемное, наугад, но всеохватывающее чтение, как оно подготовило меня к нынешним временам. На какой-то момент я был обескуражен тем, что в Приюте не с кем оказалось завязать чисто человеческие, непринужденные и доверительные отношения ученика и учителя — ведь я так рассчитывал на это; но, хотя рядом не было ни одного историка, который мог бы стать мне наставником, зато меня окружали теперь люди, хорошо знавшие, что такое профессиональная научная работа. Мне не с кем было обсудить детали промышленной революции, или неудачу движения ультрамаринов [33] , или политику Адриана VII, или Адриана VIII, или Адриана IX — но зато любой мог разъяснить мне систему, методологию, благодаря которым я только и начал понимать, чем отличается подлинное проникновение в материал от вульгарного верхоглядства. Я буквально набросился на работу.
33
Ультрамонтаны (буквально «загорцы», т.е. «заальпийцы») — сторонники направления в католицизме, согласно которому власть папы должна быть неограниченной даже в светских делах иных государств, не говоря уже о делах религиозных. Название возникло и применялось уже в средние века, главным образом в Германии и Франции, для которых Ватикан и был за Альпами. Особенно термин распространился во Франции после 1682 года, когда собор французского духовенства принял декларацию, несколько ограничивавшую власть папы на территории Франции.
Тогда же я начал постигать главную тайну исторической науки. Историк должен знать: «когда», «что», «как» и «где» — но «когда» является наименее важным. В конечном итоге историк имеет дело не с хронологией, а со взаимосвязями. Временной аспект, на первый взгляд столь существенный, чем дальше, тем больше приобретает подчиненный характер. То, что прошлое осталось в прошлом, оказывается не столь уж важным. Стоит только отрешиться от линейных представлений — и оно может оказаться и в настоящем, и в будущем, и даже, если кто-либо сумеет это вообразить, на параллельной линии развития. Получалось, что я исследую не окаменелость, а живую, изменчивую среду. Там, где можно с полной уверенностью выяснить «что», «как» и «где» — там выясняется и «почему»; а коль скоро «почему» уяснено, «когда» становится уже неважным.
В ту зиму я занимался философией и психологией, археологией и антропологией… Моя энергия и моя страсть были сродни какому-то исступлению — но им и оставалось быть только такими. Передо мной простирался океан знаний — не просто знания как абстракции, но именно того, что я хотел знать, что я должен был знать; с каждым днем океан этот оказывался все более необозримее, от беспредельности кружилась голова, но я плыл, захлебываясь, подчас теряя направление, и медленно, медленно преодолевал расстояние, которое мне лучше было бы оставить позади еще несколько лет назад.