— Глашенька…

— Я хочу спать! — неожиданно зло выкрикнула младшая Воронецкая.

Михаил поджал губы и встал на ноги. Он с минуту смотрел на сестру, но она вновь закрыла глаза и больше брата не замечала. Ощутив, что закипает, Воронецкий притопнул ногой, а после развернулся и вышел из комнат Глафиры.

За дверью его ожидали дворецкий Осип и Прасковья. Они испытующе посмотрели на помещика, однако тот прошел мимо и направился к своим комнатам. И все-таки он остановился и развернулся на пятках туфель.

— Ты, — указал он на горничную, — ступай к Глафире Алексеевне и глаз с нее не спускай. А ты, Осип, сыщи мне убогого.

— Неужто… — охнув, дворецкий прикрыл рот кончиками пальцев.

— Не знаю, — ответил хмурый Михаил. — Говорит, что просто заблудилась и не могла найти дороги к дому. Сыщи мне Афонина, Хочу говорить с ним.

— Так, может, и вправду барышня заблудились? — начал Осип, но замолчал под суровым взглядом помещика. После склонил голову и произнес: — Найду, барин, из-под земли достану.

— Исполняй, — кивнул Воронецкий и скрылся за дверью.

В усадьбе помещиков Воронецких царили уныние и растерянность. Прислуга переговаривалась шепотом, поддавшись подавленному настроению барина. Сам же Михаил Алексеевич ходил мрачным и раздраженным, срывая дурное расположение духа на тех, кто попадался под руку. А то замолкал и отвечал на доклады кивком, а мог и просто отмахнуться с хорошо приметной усталостью.

Воронецкий измотал себя собственными жуткими фантазиями и подозрениями, но более всего переживаниями о своей единственной родной душе, о сестрице. Глафира Алексеевна стала вовсе на себя не похожей. Не улыбалась, не целовала поутру брата в щеку, желая доброго утра. Не ходила на свои возмутительные прогулки в одиночестве и с братом разговаривала так, будто они были чужими.

И хоть прошло всего два дня с тех пор, как она вернулась после исчезновения, но жизнь в отчем доме уже казалось невыносимой. И хуже всего было то, что Глаша так и не желала говорить о произошедшем с ней. Это давало повод ее брату воображать картины одна ужасней другой, а младшая Воронецкая и не думала его успокаивать.

Впрочем, не все попытки разговорить сестру сводились к допросу. Михаил старался хотя бы расшевелить Глашеньку, вызвать улыбку. Наверное, последнее было нужно больше ему самому, чтобы ощутить — ничего не переменилось между ними, и в доме вскоре воцарится прежний покой. А всё прочее… обойдется, непременно обойдется.

— Дозвольте, Михаил Алексеевич.

Воронецкий отложил книгу, которую пытался читать, чтобы отвлечься, но, кажется, дальше первого абзаца так и не продвинулся. Он посмотрела на Прасковью, топтавшуюся в двери, и кивнул, дозволяя войти. Однако тут же вовсе вскинулся, ожидая дурных новостей.

— Что такое, Параша? — спросил помещик горничную. — Что с Глафирой Алексеевной?

— Так знаете же, барин, — приблизившись, ответила девушка. — Я ж о том говорить и хотела.

— Говори, — протяжно вздохнул Михаил. Он вновь взял книгу и устремил на раскрытую страницу невидящий взгляд. Слушать не хотелось, и без того было тяжко.

— Уж больно переменились наша барышня, — чуть помявшись, заговорила Прасковья. — Уж простите за смелость, Михаил Алексеевич, не думайте, что я свое место забыла. Да только мы с Глафирой Алексеевной почти как подруги были. И доверялись они мне, и делились, что думают. Чего вам как брату и мужчине не скажут, со мной не смолчат. — Воронецкий бросил взгляд на горничную. Допустить, что простой девке его сестра доверяла больше, чем ему, родному брату, было сложно. Кажется, Прасковья поняла и поспешила пояснить: — Не всё девица может мужчине сказать, хоть он и родня ее единственная. Хоть простая, хоть благородная, а всё одно есть, что на сердце скрыть. Таким с сестрой поделишься, с подругами, а мужчине не откроешься. Это не стыдное, просто… — она замолчала, явно подыскивая слово.

— Девичье? — с вялой улыбкой подсказал Михаил.

— Как есть, барин, — кивнула горничная. — О чем думается, мечтается. Обиду какую разделить или радость. А подруг-то у нашей Глафиры Алексеевны и нет совсем, вот со мной, стало быть, и сдружились. А я потому и думала, что мне доверятся, расскажут, что с ними приключилось. Я и так, и этак…

— И что же? — насторожился Воронецкий.

— А ничего, — всплеснула руками Прасковья. — Совсем ничего. И будто не было меж нами доверия. Будто всегда я просто прислугой была. Поглядят холодно и скажут: «С чего бы мне перед горничной душу открывать?» Вот прям так. А еще несколько дней назад за руки брали, на ухо шептали, и смеялись мы вместе. Будто ушла одна барышня, а пришла другая.

Я уж ночью под дверью их слушала. Думала, одна в темноте перед собой откроются. Заплачут, может, попричитают, я и узнаю, что на сердце барышни лежит. А нет. Тихо всё. Заглянула я осторожненько, а они спят себе, будто и худого не было ничего. Вот и думай, что с Глафирой Алексеевной делается?

Михаил всё это знал. Он и сам как-то приходил под дверь спальни и слушал. И тогда тоже была тишина. И вела с ним себя Глаша схоже. Будто чужой человек. Взгляд холодный, говорит не грубо, но и не приветливо. Чуть что: «Устала, братец, хочу одна побыть». Или же: «Книга больно интересная, Мишенька, хочу почитать».