Я ухмыльнулся, глядя на насупившихся вельмож. Не ожидали они, что буду я бить их беспощадным языком цифр. А на этот язык эмоциями отвечать бессмысленно. Тут снова высунулся неугомонный Репнин.

— Может, с голодухи или по слабохарактерности к тебе и пойдут служить некоторые из худших, тут ты прав. Но сокрушая родовую аристократию, ты для всех правителей Европы и для всех аристократов мира врагом становишься. Как ты сможешь трон удержать, перессорившись со всем миром? Ты же вечной войной Русь погубишь.

— О как! О Руси вспомнил… — осклабился я на такое заявление. — А ты, князюшко, давно ли в зеркало смотрелся? Парики, банты да кружева. Не видать русского под этой шелухой-то. Ваш брат дворянин давно уже нерусь. Паразиты вы, присосавшиеся к народному телу и облепившие трон как пауки. Не о чем мне с вами договариваться. Желаете служить? Приму. Жалование положу и пенсион на старость. Не желаете служить? Пошли вон отсюда.

Казачки напряглись, выжидательно глядя на меня. Дескать, уже можно выкидывать или еще рано?

Переговорщики молчаливо обменялись взглядами и развернулись на выход. Я решил их добить.

— Городские домовладения дворянские тоже в казну отходят. Так что даю двое суток, чтобы собрать вещи и выехать из домов. На семью — одна телега.

Репнин чуть не подскочил и развернулся.

— Сатана ты! — закричал он. — Вор! Холоп до власти дорвавшийся!

Я сделал знак, и казачки в одно движение оказались рядом с буйным дворянином. Вскоре он лежал на полу, не в силах сделать вдох.

— За оскорбление царского величества смертная казнь полагается, — спокойно объявил я напуганным старикам. — Вас уведомят, где и когда вы в последний раз дружком попрощаться сможете.

Щербачев повалился на колени.

— Пощади нас, государь!

К нему присоединились остальные. Неожиданная корпоративная солидарность. Да и родовая покорность перед верховной властью наконец включилась.

— Петр Федорович, — взмолился Нарышкин. — Прояви милосердие. Не гони нас из домов.

— Куда же люди-то пойдут, — присоединился к нему Волконский, — бабы, детишки. Тысячи же дворян в Москве.

Я даже разочаровался. Я-то думал, что они из-за своего сокорытника так унижаются. От плахи его отмазывают. Думал восхититься. Ан нет. Они просто перспективу бомжевания осознали.

— А зачем вы мне здесь? Зачем мне все ваши бабы и детишки? Вот ваши дворовые и лакеи мне ещё пригодятся, а вы сами мне не нужны. Разве что… — Я изобразил глубокую задумчивость. — Тех, кто добровольно присягнет и предложит себя на службу отечеству, я бы пощадил. Так что думайте. Через два дня я начну выселять вашего брата вон из города.

Я кивнул казакам.

— Выведите их. А этого, — я показал на Репнина. — В железо и в подвал.

* * *

Каземат, в котором содержали Григория Орлова, не имел окна и освещался тускло горящей масляной лампой. Это был даже не каземат, а отнорок подземного коридора, перегороженный ржавой решеткой. Настасья Ростоцкая упиралась руками в эту решётку, пока охранник, задрав ей подол, привычно насиловал ее.

Началось все тогда, во время казни, на площади Мурома. В ней что-то оборвалось, когда она увидела отрубленные ноги Григория Орлова в руках палача. Раскаяние, чувство вины, сострадание затопили ее душу до самого предела. Ведь это она сама дала показания против него. Она сама когда-то желала ему смерти или мук страшнее смерти. И вот все сбылось! Покалеченный мужчина, истязаемый подручными самозванца, стал могильной плитой на её совести.

Она вымолила у самозванца разрешение ухаживать за пленником, но охранники, с благосклонного безразличия начальства, стали взымать с неё дань позором и бесчестьем. Она терпела, поскольку больше всего боялась, что ей запретят приходить к нему. Впрочем, о какой чести теперь вообще имело смысл говорить. Она падшая женщина и всем это известно.

Насильник с шумом стал изливаться в неё, до боли сжимая руками ягодицы.

— Эх! Хорошо, — он сыто отвалился и хлопнул её по обнаженным прелестям. — Иди к своему обрубку, подстилка орловская.

Заскрежетала решетка, Настасья подхватила корзинку с едой и наконец попала в камеру.

Обезноженный пленник лежал на соломенном тюфяке. Разумеется, он все видел и слышал, но ни сейчас, ни ранее никак это не прокомментировал. Впрочем, ей и не нужны были его слова.

После повторения ужаса на центральной площади города Владимира, когда была отрублена его левая рука, он перестал отталкивать её помощь. Стал иногда даже проявлять радость при виде нее. Ростоцкая пересказывала ему все новости, что могла узнать в лагере самозванца, а он внимательно слушал ее и иногда называл Настенькой. Сердце её при этом сжималось от боли и сострадания.