К Рябинину я на сей раз не пошёл — всё хорошо в меру. Пошёл к Балашову и Женьку за собой потащил, шепнув, что он как раз сейчас мне и потребуется.

Балашов оказался на месте, и я счёл это за добрый знак. Он завистливо посмотрел на Женькин загар.

— Где такой поймал?

— В Крыму, — сообразно своей легенде как можно обыденнее ответил Женька и слегка насторожился.

Но дальше копать эту тему Балашов не стал и переключился на меня.

— Что там у тебя?

Я выложил на стол перед следователем все характеристики и пристально уставился на него (Рябинина-то я уже приучил, по какому делу ему надоедаю). Следователь недовольно поморщился:

— Ну что ты, право дело, меня гипнотизируешь? Прекратил я твоё пальто, по семёрке и прекратил, осталось характеристики приложить да у прокурора подписать — и все дела. Хотел вон Полетаеву вызывать, чтобы забирала своё добро.

Он кивнул в угол с наваленными в кучу прямо на полу вещдоками. Я взглянул — прямо кощунство какое-то: пальто Нины валяется в таких скотских условиях.

— Не вызвал ещё? — поторопился я с вопросом.

Балашов отрицательно покачал головой.

Я указал ему на принесённые только что бумаги:

— Так вот характеристики-то, целых три. На Героя соцтруда можно представлять. Только не забудь, пожалуйста, после прокуратуры не в товарищеский суд, а майору Корзинкину…

Следователь опять поморщился:

— Ну уж это, ты меня извини, не моё дело. Я постановление с сопроводиловкой секретарю отдам и даже прослежу, чтобы она исходящий при мне поставила. А дальше думай сам, как быть. И вообще, считай, что твоего сомнительного предложения я не слышал.

Нет, положительно сегодня замечательный день! Пасмурный, дождливый, но зато всё — в руку: и комендант, и Жека, и Балашов. То, что следователь отмежевался от моей авантюры, так и правильно сделал — чего ради он будет тут в подельники ко мне записываться? Но идёт-то всё по плану, и даже пропавший друг объявился, да как удачно! Сейчас я его загружу. Осталось только насчёт пальто договориться.

— Сергей Сергеич, а давай мы (я кивнул на Джексона) добровольно, по широте душ наших, пальто потерпевшей возвратим и даже расписку в получении предоставим. Сегодня же. Ведь правда?

Я повернулся к Женьке. А тот уже начал прикидывать, чем обернётся моё заявление именно для него, по лицу было видно. Но подводить меня не стал и утвердительно покивал головой, мол, какие вопросы — конечно!

Следователи — народ ушлый (как и сыщики, впрочем), и если обнаруживается возможность сделать что-то чужими руками, да ещё безнаказанно — так это они всегда «за». Балашов был хорошим следователем, и от использования такой формулы отказываться не стал.

Я вытащил пальто из позорной кучи и потребовал у следователя бечёвку перевязать. Тот порылся в ящиках стола, но ничего подходящего не нашёл и развёл руками — не взыщи, мол. Ситуацию спас Джексон. Он вдруг вытащил из кармана упаковку бинта и протянул мне. Пойдёт, решил я, но упаковку предоставил другу.

— Увязывай, как для себя. Тебе ведь нести пальто придётся. А мне тут пока надо кое-что сделать.

Джексон обалдел от такой моей наглости и что-то провозгласил в том духе, что друзьям, конечно, помогать надо, но очень полезно и периодически стряхивать их с собственной шеи, когда те начинают терять чувство меры. Я на эту критику не повёлся, да что там, даже внимания не обратил. У меня была другая задача — сочинить Нине записку.

Я устроился за пустующий стол, выцыганил у Балашова лист бумаги (тот долго упирался, бумага всегда в большом дефиците, наконец, расщедрился на пол-листа) и взялся за творчество. Сначала всё пошло хорошо. Я размашисто начал:

«Нина! (подчеркнул) Передаю Вам Ваше, — сначала слово „ваше“ написал с маленькой буквы, потом подумал немного и исправил, — пальто».

Но дальше дело застопорилось. Мне казалось важным лаконично, буквально одним предложением выразить всю несправедливость нанесённой мне обиды, горькую досаду, уязвлённое чувство собственного достоинства, великодушие настоящего мужчины, который выше всяких там глупостей и дело своё выполнил — пальто нашёл, несмотря на грязные инсинуации. И вообще: мужчины не плачут, мужчины огорчаются. Хотелось, чтобы, прочитав записку, Нина тут же поняла, насколько она была неправа и раскаялась. И принесла это раскаяние мне — первая. А я бы мудро и слегка грустно улыбнулся и…

В этом месте мои фантазии нарушил Джексон. Он стоял с готовым свёртком и уже не первый раз, судя по всему, спрашивал у меня, не пора ли топать? И я дописал своё письмо так:

«Я сдержал своё слово и теперь исчезаю из Вашей жизни. Желаю счастья. — подумал маленько и приписал ещё несколько слов. — И научиться отличать правду от кривды».

Слово «кривда» мне очень понравилось — нетривиально звучит и небанальность автора хорошо демонстрирует. Но когда перечитал записку в целом, огорчился — вот так всегда: в замыслах великие идеи, а напишешь — суета какая-то и мелочь. Свернул листок, подсунул его под бинтовую перевязку и наказал Джексону беречь записку изо всех сил, если хочет остаться моим другом.

Я бы, наверное, тут же и перешёл к подробному инструктажу на предмет, как передать пальто, что сказать обязательно, а что не говорить ни в коем случае, но тут в кабинет робко зашёл какой-то посетитель, и Балашов откровенно обрадовался, что нас можно, наконец, вытурить без зазрения совести.

Пришлось переместиться в Женькин кабинет, где я и совершил свой нудный инструктаж. Женька слушал тоскливо мои указания, потом заявил:

— Я, честно говоря, надеялся, что приеду, а ты уже выздоровел и пребываешь в ясном уме. Ошибался, наивный! Тебя ещё больше забрало. Может всё-таки попробуешь посмотреть на вещи рационально? Ну не любовь это никакая, а капризное самолюбие. Пострадать тебе хочется…