Я хватаю твои руки и притягиваю твою отуманенную и бессильную головку и целую кровавые уста твои в безграничном блаженстве, в безграничном блаженстве!..

И тогда я чувствую как страсть моя проникает в твои холодные стройные члены и я целую не только уста твои, нет, я целую синие жилки на висках твоих, твою восхитительную шею и белый шелк, скрывающий от меня твою грудь...

Я распускаю греческий узел твоих волос и скрываю мое пылающее лицо в их душистых, мягких волнах...

И тогда ты улыбаешься, улыбаешься в первый раз и ближе прижимаешься ко мне, чтобы я мог слышать биение твоего сердца, твоего сильного, одинокого сердца.

Сердце, разбитое мною! Оно все еще любит меня. Оно не знает прощенья, так как грех не знаком ему. Оно не знает жалоб и страдает молча. Оно не откажется добровольно, никогда не отдаст того, что любит. Я разбил его, но оно мое и я слышу биение, биение этого сильного, великого одинокого сердца!

Но почему ты молчишь? Скажи мне хоть слово! Поговори со мной... Ты молчишь... Так я спрошу тебя.

Скажи мне ты, чья головка лежит у груди моей, чьи глаза смотрят на меня, чьи уста открываются, чтобы сказать мне, что ты любишь меня.

Вот! глаза твои уж улыбаются, но уста молчат.

Скажи мне, думала-ли ты обо мне?

Но ответа не слышно.

Должен-ли я угрожать тебе, ты, молчаливая любовь?

Я скоро должен уйти, очень скоро... говорю я.

Тогда ты выпрямляешься, тонкие пальцы больно впиваются в мое плечо, словно когти львицы, и вот ты трижды повторяешь:

— Нет!.. нет!., нет!..

О ты, неразумная мудрость! Дрожь пробегает по твоему телу. Это свежесть вечерняя... Я подымаю тебя, как маленького ребенка и прощай, море, прощайте, лебеди... Мы идем по аллее к твоему белому дворцу.

И снова дрожь пробегает по твоему телу; я чувствую это.

Но еще прежде чем свет с террасы падает на нас, я останавливаюсь:

— Ты должна мне сказать!.. А ты поднимаешь свое бледное лицо, твои глаза наполняются теми слезами, которыми плакало твое сердце и медленно из уст твоих вылетают слова, полные страданья:

— Дни слишком длинны!.. я не в силах их вынести!.. Я не могу отвечать тебе. Я только целую тебя так, как я еще никогда не целовал тебя, а ты понимаешь меня!.. Все двери открыты, из всех окон врывается свет из твоего торжественного зала и освещает белый мрамор лестниц и желтые розы на балюстраде.

Нас никто не ждет. Ты желаешь этого, ты хочешь, чтобы не было ни слуг, ни чужих глаз.

И один только Джентель, твоя большая сенбернарская собака, оборачивается в нашу сторону и бежит впереди нас, — единственный молчаливый сторож любви нашей.

Я едва прикасаюсь к еде. Я все смотрю на твои руки, на твои белые, холодные руки. Эти нежные пальцы, с узкими крепкими ногтями, удивительно сильны. Я хочу видеть, как бегают они по клавишам. По целым часам играешь ты и никогда не утомляешься.

На твоем лице видны следы твоих страданий: твои руки говорят о том, как ты их переносишь!..

Перестань играть. — Чем длиннее будет день, тем ночь короче.

Прижмись снова к груди моей, моя жизнь, моя вторая таинственная жизнь, так как я желаю тебя... Мрамор твоих покоев, серебро светильников, шелк твоей одежды — освободись от них и приди ко мне, как робкое чадо одиночества...

Но прежде чем придешь, я еще раз поставлю тебя так, чтобы луна озаряла тебя; подними свою царственную главу, вытяни руки, смотри не на меня, а на далекую границу твоих мыслей, вздохни глубоко, и всем своим сильным звонким голосом повели крылам твоего недосягаемого вдохновения: «летите!» — и прочти мне те стихи о всепобеждающей славной любви, те чудные, южные жаркие стихи, полные невыразимой звучности и торжествующей красоты, которые порождены глубоким страданьем для служения величайшей радости. Я хочу чтобы она охватила меня, как предчувствие счастья, которого я жду от тебя!..

Ведь ты говоришь их поэту!..

Это уж не сад твой и не белый дом твой: это грязная меблированная комната, в грязной улице Берлина. Это уж не ночь, не благословенная ночь: это пустынное, ненавистное лето со своей удушливой жарой и навязчивым ярким светом. Это уж не жизнь в любви: это жизнь цепной собаки, которая на гниющей соломе издыхает, забытая всеми.

Ведь я нишу по пяти пфеннигов за строчку и даже не смею писать то, что хочу! И когда я пробуждаюсь от моего сна, от моей мечты, меня снова охватывает отвратительный запах свежего мяса, и я с шумом захлопываю окно и сижу в этой зачумленной адской жаре, а отвращение душит меня до тех пор, пока я еще не задохся.

Все это не весело, не интересно... даже в виде контраста!

Да, дни слишком длинны!.. но еще длиннее ночи!..