– Это неправильно, Бартек. Мы не должны этого допускать. Мы не должны смиряться с их приказами. А что, если мы скажем «нет»? Если мы все просто поднимемся и встанем посреди улицы, не расходясь в разные стороны? Мы не должны подчиняться омерзительной идеологии, которая нас разделяет. Поляков здесь гораздо больше, чем немцев.

Бартек огляделся, словно раздумывая, но потом его взгляд упал на шеренги эсэсовцев с огромными автоматами и запасом патронов.

– У нас нет оружия, Ана. Большинство из нас просто погибнет.

– Но остальные будут свободны.

– Пока не пришлют подкрепление – а тогда погибнут и остальные, а немцы захватят весь город, как они и хотели.

– Поэтому мы просто подчинимся?

Муж наклонился и печально поцеловал ее.

– На время. Но есть другие способы сопротивления, дорогая… Более медленные и терпеливые…

Ана вздохнула. Терпение всегда было ее слабой стороной. Она знала, что слишком прямолинейна, порывиста и нетерпелива. Терпению ее учила профессия – у младенцев нет графика появления на свет. Но быть столь же терпеливой в жизни у нее не получалось.

– Я уже связался с некоторыми людьми, – наклонился к ее уху Бронислав.

– С людьми?

– Шшшш! Многие думают так же, как и ты. Покорность – это лишь щит. Мы пройдем по улицам со склоненной головой, подчинившись их смехотворным приказам, но в подполье…

Сын усмехнулся, и Ана ощутила смешанные чувства – гордость и облегчение, но в то же время и страх за сыновей.

– Это будет опасно.

Бронислав пожал плечами.

– Это война. И она ведется не только на поле боя. А теперь идем, мама…

Он повысил голос, стараясь принять самый довольный вид, – они проходили мимо двух нахмуренных эсэсовцев.

– Пойдем искать замечательный новый дом, так щедро предоставленный нам нашими добрыми господами…

Эсэсовцы с подозрением посмотрели на него, но Бронислав низко поклонился, и они потеряли к нему интерес. Бартек поторапливал домашних – повозку им удалось арендовать всего на два часа, а затем ее следовало передать другим бедолагам. Они свернули на Остпройсен-штрассе – немецкое название было намалевано черной краской поверх польского Беднарская. И вот они стоят на пороге любимого дома другой семьи. Воистину, мир перевернулся с ног на голову.

АНА

Ана помахала на прощание измученной матери и новому члену ее и без того большой семьи, вышла из дома на Гартен-штрассе и ускорилась, заметив розоватые закатные лучи на весеннем небе. Скоро стемнеет, а в такое время лучше не находиться на улице после наступления темноты, кем бы ты ни работал. Сегодня была Вальпургиева ночь, когда злые духи носятся по небесам до самого рассвета, так что лучше добраться домой побыстрее. Ана не разделяла старинных суеверий, но молодые немцы давали для этого все основания. Они жили в чужой стране и в этот день надевали запятнанные кровью костюмы, прицепляли к поясу ножи и маленькие автоматы, копии тех, что носили их отцы-нацисты. И им не нужны были оправдания для насилия. Бартек будет беспокоиться о ней, но зато она помогла еще одному ребенку появиться на свет. Ана вспомнила, как засияло лицо матери, когда она положила ей на руки новорожденного сына. Это воспоминание согрело ее. Нацисты многое забрали у них, но забрать материнскую любовь они не в силах.

Она вспомнила собственных сыновей. Они уже выросли, но остались так же близки ее сердцу, как были новорожденными. Ана зашагала быстрее. Удивительно, но ее семья почти ничего не потеряла от этой странной смены жилья. В новом доме были очень высокие потолки и большие окна, выходившие на восток и позволявшие любоваться рассветом. В доме имелась большая кладовка, отлично оборудованная кухня и даже третья спальня, чему очень обрадовался Бронислав. Но это был не их дом. Ана каждый день чувствовала, что вторгается в воспоминания другой семьи. И все же в доме было тепло, спокойно, и жили они там своей семьей – в переполненном еврейском гетто все было по-другому.

Ана бросила взгляд на гетто. Вдоль Гартен-штрассе тянулся небольшой парк с ручьем Лодка. Но с другой стороны стояла уродливая изгородь – высокие деревянные столбы, поверх которых тянулась скрученная колючая проволока. Через каждые двадцать метров стояли смотровые вышки с вооруженными эсэсовцами. В юго-западной части гетто, возле ручья, было темновато, и башни стояли пореже, поэтому Ана смогла незамеченной подойти ближе. Она увидела, как в конце улицы устанавливают огромные ворота. Ана ахнула. Проходившая мимо полька с двумя детьми в коляске остановилась и посмотрела на нее.

– Они заперли этих бедолаг…

– Совсем?

Женщина кивнула.

– Евреям запрещено входить и выходить. Перегородили даже главные улицы, которые пересекали гетто. Евреи могут переходить их только в установленное время. На днях я слышала, что нацисты заставляют их строить мосты, чтобы они не «пачкали» дороги.

– Безумие… – пробормотала Ана.

– Безумие и жестокость, – согласилась женщина.

Бросив испуганный взгляд на смотровые башни, она поспешила прочь.

Ана стояла, пока не стемнело. Сквозь ограду она смотрела на людей в гетто. Она думала, кто живет в ее доме, и ноги сами понесли ее к ручью. Вода стояла довольно низко – апрель выдался необычно сухим. Ана без труда перешагнула ручей и подошла прямо к ограде, прячась за густыми кустами. Протянув руку, она коснулась шершавой поверхности дешевых столбов – страшный забор, непреодолимый для запертых внутри душ.