Ехали часа три. Парадная октябрьская шуба подмосковья сменилась лысоватыми перелесками и клочьями бедных селений, воспетых классиком. Мы вылезли из электрички и засеменили по полузаброшенной деревеньке. Бабка где-то шаталась, и еще пару часов мы поджидали ее во дворе, промерзнув до костей и прикончив весь запас маминых бутербродов. Над головой трепетала мокрая листва, завывал ветер. Вспоминали, как когда-то прогуливали уроки, зачем-то курили у меня в комнате и как родители потом неделю не отпускали меня гулять.

Бабка обрадовалась. Разговаривала она с Леной уважительно, как со своей магической наследницей. Правда, поругала Лениного мужа и сообщила, что их дорогам пора разойтись. Мне же бабка сказала, что во мне много страха. Поспорить с этим было сложно, учитывая повод нашего приезда. Нам дали три баклажки целительной воды и отпустили с богом. Несколько месяцев мама пила эту воду по глоточку в день. Разумеется, не помогло.

На похоронах Лена перезнакомилась со всеми моими родственниками и сочувственно глядела в их усталые лица. Потом я продала квартиру, а Лена забрала к себе мамины цветы в горшках и помогла отнести старые вещи в церковь.

Теперь я жила в новом городе, и между нашей дружбой опять разверзлись расстояния-версты-мили. Ну ладно — два с половиной часа на электричке. У меня опять появились новые друзья, более подходящие. Они не вызывали дождь, с ними можно было обсуждать Достоевского и прерафаэлитов или ездить на пикники в заброшенные усадьбы. Еще у меня была новая работа. Я делала букеты из еды. Фуршетный букет из шпажек с селедкой, вареной картошкой и хрустящих огурчиков был хитом моей коллекции. Люди покупали эти букеты в подарок. Немного, но мне как раз хватало на жизнь.

На этот раз я за Лену держалась. Людей вокруг было полно, но верных и бесстрашных — по пальцам пересчитать. Я утешала Лену после развода с мужем, а летом приезжала в гости. Мы покупали черешню и шли купаться. Алеша плескался в речке до посинения, а Лена болтала про нового мужчину, с которым они вместе жили и постоянно выясняли отношения. Больше нам не о чем было говорить, поэтому большую часть дня мы просто молча валялись на берегу, отвлекаясь на Алешино дребезжание где-то под боком. Как-то, сбагрив ребенка бабушке, мы перемахнули через забор и залезли в наш детский сад.

— А помнишь, как ты отбирала у меня горбушки? — спросила Лена, разливая вино по стаканчикам.

Поскрипывали качели.

— Да ну, — сказала я, — никто не любит горбушки. Зачем бы мне это делать?

— Я люблю. — Лена изучала звездно-медвежий ковш, полный теплой небесной ночи. — Ты их у меня отбирала, а потом крошила на пол, лишь бы мне не досталось.

Ее звонкий голос скатился в шепот под весом привязанных к нему мешочков обиды.

— Я просто спасала твою репутацию. А то б ходила всю жизнь «горбатой», — отшутилась я.

Однажды она попросила сопроводить ее к отцу. Я специально приехала по унылому началу ноября в вагонном прямоугольнике на промерзшую до костей станцию. Слева от станции лежал наш город. А справа — ржавые хозяйственные постройки. Там была зона жизненного мрака, о которой горожане имели смутное представление. Но Лена бесстрашно вела меня по кислой тропинке с растаявшим снегом. По бокам несли караул скелеты засохших кустарников. За ними, словно больные псориазом, поднимались гаражные стены. Прорехи между ними превратились в отхожие места.

— А помнишь, как ты в школе рассказывала, что отец тебя изнасиловал? — Вдруг вспомнила я.

— Так он изнасиловал… — Лена отломала руку сухому борщевику, который загородил нам путь. — Я даже беременна от него была.

В школьной версии этой истории беременна она была от своего парня, я точно помню.

— Ну и зачем мы к нему тогда идем?

Обычно я подыгрывала. И все же терпение мое нерезиновое.

Но Лена была невозмутима:

— У него День рождения.

Оказалось, Ленин отец живет в гараже. Там был свет и обогреватель. И советские пыльные ковры на полу и стенах. Протертая кушетка с принтом из синичек. Детский велосипед, инструменты, стол и несколько табуреток, даже пузатый маленький телевизор, каких я не встречала лет двадцать. На «журнальном» столике, сварганенном из двух чурбанов и фанерного листа, вместо скатерти лежал потрепанный желтый половичок, который я когда-то связала. А на половичке стояла трехлитровая банка с самогонкой; возле нее мостились три краснобоких яблока и шоколадка.

Лена много лет не видела отца и подробности его жизненного падения от меня скрыла. Он просто позвонил ей на днях — сказал, что скоро помрет и хочет встретиться с дочерью на прощание.

Вид его цветущим назвать было сложно, но выглядел он вполне бодро. По-прежнему у него были черные брови и черные усы щеточкой.

— Кто это тут у нас? — Радушно спросил он, глядя на меня.

Лена назвала мое имя и фамилию.

— Ааа, — искренне обрадовался хозяин, — Анька! Да как не узнать-то! Вообще не изменилась. — Он протянул ко мне свою грязноватую руку и попытался ущипнуть за щеку, но я в ужасе отшатнулась. — А помнишь, как ты у Ленки горбушки отбирала?