Глубоко огорчённый Ногейра настаивал, описывая ситуацию, в которой он оказался, раздавленный нравственной болью. Но его жена оборвала разговор, которая свела на нет его последние надежды:

— Что ж, Клаудио, в конце концов, это твои проблемы.

Ногейра набрал номе телефона резиденции Торресов. Марина ещё не вернулась. Разочарованный, он позвонил своему начальству. Когда тот поднял трубку, он обрисовал ему все факты, а затем попросил дать ему не несколько дней отпуск. Директор успокоил его; он понимает срочность ситуации. Он также является отцом. Он не только удовлетворил его просьбу, но и сказал, что предоставляет себя в его распоряжение в случае надобности.

Вернувшись в комнату, где за всем следил Морейра, он поговорил дежурным врачом. Врач понимал его волнение и сочувствовал ему. Он заявил, что ещё рано говорить что-либо наверняка. Он проведёт исследования, предпишет переливания крови и приём антибиотиков, изучит реакции организма. Несмотря на всё это, он не исключает осмотр и мнение невролога в случае, если возникнут осложнения, поскольку девушка получила сильный удар по голове.

Ногейра дал своё согласие и смиренно попросил разрешения быть рядом с дочерью. Он оплатит все расходы, поскольку желает для неё самого лучшего лечения, какое только может быть.

Врач клиники пообещал сделать всё зависящее от него.

Немногим спустя Марита вновь оказалась в комнате, где Клаудио, Морейра и я стали разделять более задушевные отношения. Эти два Духа, которые выказывали себя хвастунами и фанфаронами в мелочах, теперь проявляли себя по-другому, в смирении.

Слёзы блестели на глазах супруга «донны» Марсии, слёзы, которые шли от души. Уверенность в том, что его дочь пыталась покончить с собой по его вине, жгла ему сердце, словно добела раскалённый клинок, вонзённый ему в грудь. Он избежал стольких скандалов, скрывал столько недостойных подвигов, и был всегда невозмутим. А здесь, это измученное тело, которое подстерегала смерть, казалось, заключает в себе его судьбу. Он ощущал себя уничтоженным настолько, что даже исповедь на публичном месте обо всех его проступках его существования не имела большого значения для него… те проступки, которые он считал забытыми в излучинах времени, и которые проступали сейчас в его памяти, требуя исправления… Особенно Араселия!… Мать Мариты, которую он сам уничтожил своим сарказмом и неблагодарностью, казалось, дотягивалась к нему через туннель совести… Образ этой неопытной женщины, приехавшей из глубокой провинции, рос внутри него. Она жаловалась, обвиняла, спрашивала о состоянии своей дочери, требовала расчёта!…

Ногейра ощущал себя на пороге безумия.

Если бы не решение спасти свою угнетённую дочь, он бы направил ствол револьвера себе в грудь. Самоубийство казалось ему путём к освобождению. И он сделает это, думал он в молчании. Если Марита умрёт, то он не хотел больше жить. Он закроет свои глаза и безо всякого сочувствия уничтожит себя.

По мере того, как горькие размышления затемняли его разум, Морейра словно приклеился к лёгким бедной малышки в трогательном образе терпения и любви. Со своей стороны, я видел его искреннюю преданность и искренние намерения. Изуродованное тело не внушало ему никакого отвращения. Он обнимал Мариту с почтением, обычным к страдающей девочке, для которой всё внимание и все выражения нежности никогда не будут достаточными… Время от времени он проводил рукой себе по лицу, чтобы вытереть слёзы… Этот Дух, которого я знал строгим и жёстким, глубоко любил, поскольку надо было действительно любить с чрезвычайной нежностью, чтобы с радостью вдыхать это зловонное дыхание и ласкать эту кожу, выпачканную экскрементами, с очарованием человека, берегущего бесценное своему сердцу сокровище …

Молчание прерывалось лишь движениями медсестры, которая контролировала сыворотку, вводимую ей в руку, капля за каплей, или делала уколы согласно медицинским предписаниям.

Проходил день. Три часа пополудни, давящая жара. Для Клаудио время стало чем-то вроде цепи, которую он носил в тюрьме угрызений своей совести. В его разуме росло понятие изоляции. Он повернулся к телефону и набрал номер Марины, которая ответила ему. Они принялись спорить.

Мать проинформировала её о несчастном случае, но она надеялась, что неприятное происшествие было не чем иным, как простым испугом. Нет, она не может приехать в больницу. Состояние здоровья «донны» Беатрисы, которую она теперь считала своей матерью, сильно ухудшилось. Она считала, что та может умереть с минуты на минуту. Пусть отец простит её, но она думает, что её сестра должна быть довольна тем, что он ей помогает. Просить о чём-либо большем у неё было невозможно.

Ногейра вернулся в комнату совершенно обескураженным.

Никто не выказывал ни унции поддержки, никто не понимал его нравственной пытки.

Но в пять часов появился некто, это был пожилой человек, который просил совета у опытного врача.

Оставшись наедине с Ногейрой, он представился. Его звали Саломон, он работал аптекарем.

Он заявил, что был другом девушки, которая попала под машину. Он ценил её простоту, вежливость. Работая по соседству с магазином, он иногда пил с ней кофе, когда был вынужден обедать вне дома. Его застало врасплох объявление о несчастном случае, и он решил навестить её. Он считал, что был одним из последних, с кем Марита разговаривала накануне трагедии.

И видя любопытство и признательность, которые выразил ему собеседник, он подробно рассказал всё, что знал.

Естественно, заключил он, должно было быть какое-либо скрытое разочарование, чтобы подвигнуть её на подобный жест отчаяния. Он прекрасно помнил, что видел на её лице слёзы, которая она безуспешно пыталась скрыть. Она, должно быть, проглотила снотворные таблетки, и, увидев их безвредный характер, она, вероятно, бросилась под колёса быстро мчавшегося автомобиля…

Клаудио слушал его и плакал… Он близко принял к сердцу эту гипотезу. Не было сомнения, что его дочь не смогла пережить надругательства, в котором он винил только себя. Этот незнакомец подтверждал его подозрения. Он задумался о нравственных мучениях униженной девушки перед тем, как сделать этот злополучный шаг, чувствуя себя самым низким из мужчин в раскаянии, которое хлестало по всем фибрам совести, и он благодарил собеседника, сдерживая рыдания. В похвальном порыве искренности он сжал Саломона в своих объятиях и подчеркнул, что он, любезный посетитель, был истинным и, возможно, единственным другом этого ребёнка, который искал смерти. Сочувствуя, аптекарь рискнул дать ему совет. Он посоветовал ему стать спиритом и проинформировал его о том, что пассы под влиянием молитвы будут благотворны для бедной малышки. Он не знал, какими религиозными принципами руководствуются в её семье, но у него есть друг, господин Агостиньо, к которому они могли бы обратиться. Он полностью доверяет молитве, как духовной поддержке. Если Клаудио позволит, он разыщет его. Ногейра со смирением принял предложение. Он подтвердил, что одинок. И, следовательно, он не может отказаться от помощи, которая была ему предложена с такой непринуждённостью. Вряд ли на это понадобится одобрение властей. Врач, ответивший на его зов, выслушал просьбу. Опытный в тревогах человеческих, он осмотрел Мариту со вниманием техника, который осматривает аппарат, предназначенный для демонтажа. В его осмотре сквозило и отцовское чувство, и он заверил Клаудио, что обладает правом предоставить девушке религиозную помощь, которую он хотел, и, не нарушая правила больницы, за пределами комнаты, будучи у себя дома.

Вдохновлённый сочувствием, он облегчит приход Саломона вместе с вышеупомянутым спиритом. И в двадцать часов аптекарь из Копакабаны вошёл в комнату в сопровождении своего друга, который нёс в пакете какую-то книгу.

Ногейра удивился. Человек, по-братски поприветствовавший его, представленный ему как господин Агостиньо, часто посещал его банк, где был одним из самых уважаемых клиентов. Он знал, что тот был важным коммерсантом, хотя лично они не были знакомы. Тем не менее, если бы вновь прибывший его узнал, то он ничего не стал бы скрывать.