Когда он посмотрел на часы, стрелки показывали два часа утра.

Четыре часа он провёл, погружённый в книгу, даже не отдавая себе в этом отчёта. Он чувствовал себя совершенно другим. Его мозг просветился, наполненный обновительными мыслями, которые порождали в нём страстные вопросы. Это было учение, позволявшее ему свободно чувствовать и задавать вопросы, словно ребёнку на руках у матери… В действительности, он задавался вопросом, если бы Бога не существовало, если бы не было других жизней, кроме как на Земле, для чего бы ему было предаваться такому глубокому раскаянию? Если всё в существовании кончалось животным началом и грязью, какие причины диктовали бы ему ту нравственную пытку, которую создавали его противоречивые чувства перед своей дочерью? Он так любил это бедное дитя!… Почему ему не удалось ограничиться ролью отца, противоположной порывам секса? Какие силы вовлекли его в роль палача, до которой он опустился? Мысль о перевоплощении била ключом в его разуме. Значит, у них была связь, соединяющая предыдущие опыты… Не было сомнений, что они жили вместе в мучительном и полном сожаления прошлом, привязанные к господствующим чувственным галлюцинациям!… Эта преданность Марите в его глазах была чем-то вроде айсберга, который показывает лишь малую часть своей массы, пряча свой огромный вес в безмерности вод… В этот момент что-то говорило ему в духе, что он, Клаудио, снова привёл её в мир посредством отцовства, чтобы направлять и чистотой и самоотречением!… Мудрость жизни возвращала ему нежность в дочерней улыбке на какое-то время, чтобы он исправил свои ошибки влюблённого тирана, которым он должен был быть в прошлые времена, а также страсти, чей пепел обжигал теперь его сердце… Реальность судьбы вставала в его мыслях, прекрасная и неопределённая, как блеск солнечных лучей, тающих в тумане…

Но даже сейчас он оставался озабоченным. Он признавал, что умножил свои собственные долги.

Замечая реальности жизни Потустороннего Мира, он призывал друзей, которых проводил туда!… Да сжалятся они над ним и Маритой! Пусть попросят Бога поменять его существование с существованием своей дочери… Он, считавший себя преступным отцом, искупит в духовном мире свои собственные ошибки, чтобы затем снова родиться на Земле в уродливом теле, искупая свои долги. Он будет мучиться, очищая грязь своей души. Лишь бы его дочь жила и была счастлива!… И если он должен продолжать жить, нося в груди тревогу, родившуюся в этот миг, пусть они оставят её вот в таком состоянии, угнетённую и молчаливую, у него на руках! У него хватит сил носить её!… Он станет её поддержкой, её приютом!… Пусть она останется! Пусть будет дана ему возможность преобразить рядом с ней все капризы жёсткого человека в проявление чистой любви… Он даст ей, в каком-то роде, обитель в своём сердце. Он купит ей кресло на колёсах и будет возить её повсюду. Без каких — либо жалоб он будет встречать любые препятствия. Но он умолял Божественное Провидение отдалить от Мариты меч смерти, чтобы ему была дана возможность восстановления и исправления!…

Я сжал его в своих объятиях, внушая ему надежду. Он не должен слабеть. Было установлено доверие. Кто на Земле мог бы быть без проблем? Сколько людей, в один и тот же момент и в других местах, могли бы быть вовлечены в подобную борьбу? Книга, которая встряхнула его мысли, находилась здесь, как светофор на дороге судьбы. Надо было видеть в угрызениях совести красный свет, который ведёт нас к тому, чтобы мы остановились. Подобало затормозить движение автомобиля желаний и думать, думать!… Все мы однажды достигнем перемирия со своей совестью. Он не должен был отказываться от света, освещавшего путь. Он должен был понять, что закон Божий утверждается не в осуждении, а в справедливости, и что справедливость Божья никогда не проявляется без жалости. Пусть он поразмышляет, чтобы прийти к заключению, что если мы, несовершенные люди, уже пришли к тому, чтобы добавить сочувствия к справедливости, то зачем Богу, который есть Бесконечная Любовь, действовать неумолимо? Мы проходили здесь сквозь мрак ночи… заря не заставит себя ждать, и вместе с ней — солнце, которое возвращается всегда новым!… Мы должны возносить свои чувства к начинающемуся обновлению!…

Морейра, увидевший меня обвитым вокруг Ногейры, обратил на меня тревожный взгляд, словно старался завладеть мыслями, которые я внушал ему. Но до того, как он заменит меня, ревнивый к роли советчика, которую я позволил себе поддержать, я призвал Клаудио начать здесь же нашу восстановительную работу.

Банкир не колебался с ответом.

Глубоко растроганный, он встал, прошёл в направлении постели и склонил колени у изголовья.

Он признал, что впервые за такое долгое время он смотрел на лицо своей дочери без малейшей тени сексуального ослепления.

Его измученное сердце дрожало.

Он погладил её с такой нежностью, какой никогда ранее не испытывал, на его лице блеснули слёзы, и он тихим голосом взмолился:

— Прости, дочь моя!… Прости своего отца!…

Просьба растворилась в горле, сжатом рыданиями…

Конечно, Марита ничего не ответила. Но отцовская защита влила в неё другую энергию, и так хорошо, что мы с Морейрой с изумлением услышали, как из её губ вырвался едва различимый стон, говоривший о том, что к ней вернулось сознание.

Окрылённый надеждой, Клаудио освободился от моего влияния. Его нежность внезапно пропиталась уважением. Внутренне он сравнил то чистое чувство, которое зарождалось в нём, с белой лилией на поверхности трясины.

Стоны продолжались, неясные, мучительные…

Отец слушал их, снедаемый тревогой. Он бы всё отдал, чтобы понять эти звуки своего ребёнка, лишённого сознания… Он представил себе, что они выражают физические страдания, не имеющие названия, и предался скорби, разразившись конвульсивными рыданиями. Бывший вампир, преображённый в усердного служителя, быстро встал и обнял его, стараясь утешить, но я ощутил, что оба друга сейчас оказались одновременно и близкими, и далёкими друг от друга. Внешне они были вместе. Но внутренне они были далеки: плечом друг к другу, а мысли врозь. Морейра не так, как Клаудио, был тронут событиями. В нём проглядывало огромное чувство к Марите, он за неё боролся, но в глубине души, он не скрывал своего желания продолжать контролировать Клаудио из тайника своего собственного интереса. Видя своего спутника тронутым до глубины души созидательными чувствами, внушёнными ему чтением книги, он стал выказывать разочарование, подобное разочарованию пианиста, оказавшегося у любимого инструмента, чьи клавиши вдруг онемели. Встревоженный, он обратился ко мне с вопросами. Я постарался успокоить его, утверждая, что мозг Ногейры в данный момент неправильно функционирует из-за сильной встряски. Но внутренне я был убеждён, что Клаудио сделал шаг вперёд, и что его несчастный спутник должен будет подняться на тот же уровень, чтобы пользоваться его присутствием, если не хочет потерять его общество.

Разум банкира выступал из этих коротких часов непреодолимого учения нравственным мучеником, словно мирный пейзаж, сметённый землетрясением. В нём уже не было ничего подобного на то, что было раньше. И поэтому его компаньон выражал свою тоску, печаль и разочарование.

Но даже в таком состоянии Морейра вновь принялся за работу по уходу за девушкой.

Тем временем от брата Феликса прибыли двое помощников, Арнульфо и Тельмо, помогать поддерживать бедную малышку.

Оба они казались симпатичными и непринуждёнными.

Я представил их нашему помощнику по магнетической поддержке, который, не без удивления, сразу же определил их духовное положение. С благожелательностью, которая характеризует благородные сердца, они приложили все свои усилия, чтобы не стеснять го работу разницей в своих подходах. Они окружили его добротой и оптимизмом, высоко оценивая его как коллегу.

Двумя днями ранее этот брат, который вспылил во Фламенго, никогда не принял бы подобного товарищества. И поэтому можно сказать, что Марита находилась сейчас между двумя мирами, истощённая, задыхающаяся…