Ему вдруг нестерпимо захотелось искупнуться. Он представил, как скидывает с себя рубашку, как, не торопясь, заходит в воду… Хотя нет. Лучше бултыхнуться туда с разбегу. Окунуться с головой, чувствуя, как ледяные иголки впиваются в горячую кожу, как напрягаются, каменеют мускулы, как вода выталкивает сильное крепкое тело на поверхность. Это вызов, а он всегда любил вызовы. И жизнь. Едва ли кто на земле любил жизнь больше, чем он. Возможно, это потому, что он знал, что такое ад. Ему довелось там побывать.

Он помнил отвесные чёрные стены, гладкие и горячие — не за что зацепиться. Но он цеплялся. Ломал ногти, срывался, летел вниз, туда, где хохотало, извиваясь, всё пожирающее пламя. Огонь уже был готов принять его, но он… он был не готов. И потому снова полз по отвесной стене, обдирая в кровь руки…

Бесконечный марш-бросок, путь наверх, и останавливаться было нельзя. Замрёшь на месте — смерть. Забудешься на мгновенье в попытке перевести дыханье — смерть. Опустишь руки, пожалеешь себя — смерть. Всюду смерть. Терпеливая и спокойная. Смерти вообще некуда торопиться.

Он тогда почти сдался. Хотя нет, не почти, к чему лукавить — он сдался. Посмотрел вниз. Заглянул в пустые глазницы вечности. Увидел довольный оскал. И руки сами стали разжиматься, палец за пальцем, нехотя, но неотвратимо. И когда уже не оставалось ничего, ни времени, ни сил, ни желания, всё изменилось.

Голос.

Он услышал её голос. Тихий и почти неслышимый вначале, он постепенно рос, усиливался, подобно звуку приближающегося в тумане поезда. Ещё минуту назад едва различаешь невнятный перестук колёс, и вот уже, разрывая в клочья туман, на станцию со свистом и гудками врывается железная машина.

Тогда было именно так.

И это не он — это она выдернула его. Заставила вернуться.

— Чёрта с два ты сдашься, я сказала! Чёрта с два!

***

— …а доски для плота где взяли? Ну? Я вас спрашиваю. Как шкодить и хулиганить, так вы первые, а как ответ держать, так воды в рот набрали. Оболтусы…

Пашкин голос гремел на весь дом — вот мужик, прирождённый оратор. Кажется, был в истории такой деятель, речи с броневика толкал. Савельев такой же. Жаль, броневичка ему не подогнали.

Борис стоял перед приоткрытой дверью в кабинет Павла, но входить не спешил. Пусть Паша выговориться, пар выпустит, а дети… ну детям полезно и послушать, может, где-то что и отложится. Может быть.

Лица Павла Борис не видел, тот стоял к нему спиной, а вот ребята — Гришка, Варька и робко жавшаяся в угол Майка Мельникова — были перед ним как на ладони. Младший Савельев стоял, засунув руки в карманы штанов и опустив голову, старательно изучал босые грязные ноги. Мокрая рубашка была почти до пупа расстёгнута, светлые волосы спутаны — ни дать ни взять, партизан на допросе. И с этого юного партизана не сводила испуганно-влюблённого взгляда Майка Мельникова.

М-да, присвистнул про себя Борис, с этими двоими всё понятно, к гадалке ходить не надо. Анна наверняка уже обо всём догадалась, а Паша…, Паша, как был дундуком непроходимым, так дундуком и остался.

— …я жду от вас ответа. Откуда взяли доски?

— На лесопилке взяли! Они всё равно бракованные были, их бы на стружку пустили.

Варька выпятила вперёд нижнюю губу и дерзко вскинула вверх подбородок. Длинная светлая чёлка упала на лоб, и Варька сердито сдунула её. В такие минуты она становилась просто до одури похожа на Марусю — круглое лицо горело смесью возмущения и досады, на чуть вздёрнутом носу отчётливо проступали бледные веснушки. Когда Борис видел это, он неизменно отступал, шёл на попятную, прощая дочери любые проступки.

Он и сейчас, глядя на Варькин вызывающий вид, моментально забыл, что ещё какую-то минуту назад дал Марусе слово не заступаться перед Павлом за дочь и даже наказать её. Впрочем, нет, про наказание Маруся, кажется, ничего не говорила.

— Варвара с Григорием опять отличились, слышал уже, небось?

Маруся была у Анны с Павлом, когда Борис наконец-то туда добрался. Помогала накрывать на стол — в этот раз по причине жаркой погоды решили расположиться в саду. Маруся держала стопку тарелок, и её руки, как и голос, слегка подрагивали.

— На Енисей паршивцы удрать решили. Как только не потопли. Ума у обоих с гулькин нос…

Про неудавшийся поход дочери и Пашкиного оболтуса Борис, разумеется, уже знал. От Ваньки с Марком. Пацаны попались Борису навстречу, когда он шёл с речки, и всё ему выложили. Нет, сначала он, конечно, испугался, воображение мигом нарисовало и перевёрнутый плот, и двух глупых детей, и тут же додумало неслучившиеся — слава богу, неслучившиеся — страшные картины. Борис, так же как и Пашка сейчас, готов был устроить обоим путешественникам разнос, но пока он доковылял до дому Павла и Анны (доковылял в прямом смысле этого слова — из-за той железяки, о которую он приложился во время шторма на Северной, он до сих пор прихрамывал), Борис остыл, успокоился, прокрутил в уме всю ситуацию и уже у самой калитки практически уверил себя в том, что его Варенька ни в чём не виновата.