И вот спустя десять лет он вляпался во всё это дерьмо снова.

Сам Борис посчитал их связь обычной интрижкой двух взрослых самостоятельных людей. Переспали, получили удовольствие — все довольны. Он бы может даже растянул удовольствие ещё на пару месяцев, всё-таки Анжелика была красивая баба, а красивых Борис всегда любил, если бы совершенно случайно не выяснил, кто же муж его новой любовницы. Мужем оказался Смирнитский Лев Евгеньевич, тогдашний глава административного сектора, в команду которого Борис стремился попасть всеми правдами и неправдами, и связь с женой Льва Евгеньевича была скорее опасной, чем выгодной. Хорошенько всё прикинув, Борис сдал назад, постарался соскочить, аккуратно разорвать ненужные ему отношения с Анжеликой, расстаться друзьями. Не получилось.

Она продолжала приходить к нему сама, то признавалась в любви, то устраивала сцены, то вываливала на него тайны своего мужа — за господином Смирнитским числились грязные делишки, собственно, тайная наркосеть была его персональным изобретением. Борису, ещё неискушенному в подобным махинациях, уже тогда хватало ума, чтобы понять: от таких знаний лучше держаться подальше. Но эти знания ему в итоге и помогли. Не расправиться со Смирнитским — боже упаси (Боря Литвинов спустя пару лет самостоятельно войдёт в команду главы административном сектора, станет его правой рукой — никому Лев Евгеньевич не будет доверять так, как ему — и сменит его на посту, когда Смирнитский, к тому времени уже тяжело больной, уйдёт в отставку), а разорвать отношения с надоевшей любовницей.

Ту сцену Борис вспоминать не любил. Она была пошлой, отдавала дешёвой мыльной оперой, в которой оба они — и он сам, и Анжелика — играли картонные роли, произносили бездарные реплики, которые были словно написаны пьяным сценаристом, и, если бы Борису кто-нибудь сказал, что он будет участвовать в подобном, он бы рассмеялся тому человеку прямо в лицо. Анжелика плакала, уговаривала, угрожала. Борис защищался и в ответ на её угрозы повёл себя не самым красивым образом: пообещал рассказать её мужу о том, как она слила ему все его тайны. Всё закончилось тем, что Анжелика выдвинула абсолютно идиотский аргумент, придуманный, видимо, на ходу — какую-то глупость про беременность, — во что Борис, разумеется, не поверил.

После этой истории Борис стал осторожней. Урок был болезненный, но выводы Борис сделал правильные. И больше подобных ошибок не допускал.

Все его романы были основаны либо на прагматичном расчёте, как многолетняя связь с Ольгой Кашиной (они оба пользовались друг другом и не скрывали этого), либо представляли собой обычные интрижки, который Борис позволял себе только тогда, когда был уверен, что женщина относится к нему так же легко, как и он сам. Лёгкая симпатия, желание. И всё. Ничего больше Боря дать не мог, но и брать не собирался. Его всё устраивало.

До последнего времени устраивало.

Он так и не понял, что изменилось. Как, почему, когда лёгкий флирт перерос в навязчивое желание сблизиться. И с кем? С Марусей — женщиной, которая уж точно была не из тех, с кем можно просто поразвлечься, разок, другой, без обязательств и прочего. И, наверно, в первый раз в жизни, ему вдруг захотелось, чтобы эти обязательства были. Чтобы было непросто, чтобы было трудно, но зато по-настоящему, как пишут в книгах.

Вот и получилось непросто.

Борис перебирал в памяти все слова и поступки — его, её. Вспоминал тот их единственный раз, на узкой, неудобной кровати, широко распахнутые серые глаза, которые не врали — тогда не врали, и гневную отповедь потом, из которой он понял только одно: она никогда не поставит его с собой вровень, а ему, как бы он не пытался, никогда не дотянуться до её чистоты, до её звенящей и правильной честности. И он сдался, но вчера… вчера, натолкнувшись на её взгляд, там в коридоре, он вдруг опять воспрянул духом, решил, что не всё потеряно, и с утра рванул к ней, как мальчишка. И зачем? Чтобы снова получить щелчок по носу.

Они столкнулись у кулера — Маруся наливала воду в бутылку и, увидев его, дёрнулась, вперила в Бориса свои невозможные глазищи, в которых плескалась злость и ненависть, и он разом растерял все заготовленные слова, правильные слова, которые сложились у него этой ночью, долгой, бессонной ночью. И почти сразу вслед за этим пришло понимание, что сейчас — точно конец. Что всё он себе придумал, и взгляда того, накануне, не было, а тепло и нежность в голосе — это для Пашки, это их радость, брата и сестры, причём тут какой-то Боря Литвинов?

Нет, он попытался, конечно, хотя и понимал уже, что всё бесполезно. Что-то говорил, старался убедить, слушал Марусины ироничные комментарии, и память вдруг выкинула очередной фортель, достала из пыльных закоулков ту историю с Ликой, встряхнула перед ним. Семнадцать лет сложились гармошкой, и Борис физически почувствовал всё то, что чувствовала тогда Лика, слушая его равнодушные и холодные слова. Что ж… судьба их вернула ему бумерангом…

Муха, совершающая, наверно, уже сотый круг по телефонному аппарату, куда она опять перебралась, и с которой Борис всё это время не сводил глаз, внезапно сорвалась с места и заполошно заметалась из стороны в сторону. Борис даже не сразу понял, что её спугнуло. А когда понял — сам подскочил, как та муха, схватился за телефон, который разразился тревожной трелью, замирая поднёс к уху.

— Литвинов, слушаю!

— Борис Андреевич, это Долинин.

— Слушаю, Владимир Иванович…

И хотя полковник говорил так же спокойно и уверенно, как всегда, Борис уже с первых звуков его голоса понял — почувствовал. Что-то пошло не так. И здесь его знаменитая интуиция осечку не дала, не обманула, как вчера с этой чёртовой Марусей, сестрой его лучшего друга.

— Иван Николаевич, задержись, пожалуйста, минут на десять.