Сейчас Павел решил воспользоваться Бориной тактикой, стоял, перетаптываясь с ноги на ногу, но всё-таки не выдержал. Зуев, подгоняемый угрюмым взглядом Павла, довольно быстро свернул разговор и выкатился за дверь, но Анна тут же нашла себе занятие — собралась опять к Руфимову, сунула руки в карманы халата, надменно вскинула подбородок, — но Павел преградил ей путь.

— Ань, пойдём домой, а?

И она неожиданно согласилась. Кивнула, не вынимая рук из карманов халата, и ответила просто, словно выдохнула:

— Хорошо. Пойдём.

По коридору общежития они шли молча. Он чуть отставал от неё, буквально на полшага. Смотрел, тайком, как мальчишка, боясь, что она заметит, на её ровный, тонкий профиль, на тёмный завиток, выбившийся из причёски и падающий на нежную белую шею. Её волосы, которые она коротко стригла лет с шестнадцати, сейчас отросли, и она закалывала их, собирая на затылке, но эти упрямые завитки, непослушные жёсткие прядки всё равно вылезали, топорщились в разные стороны, как в детстве.

— А знаешь, Паша, — сказала она, не останавливаясь и не поворачивая к нему головы. — Знаешь, мне кажется, я уже привыкла к тому, что ты такой.

— Какой такой? — тупо спросил он.

Но она не ответила. Опять замолчала, ушла в себя.

Ключ в замочной скважине тихо звякнул, проворачиваясь. Дверь, не дожидаясь, когда её толкнут, медленно отворилась.

Он понимал, что сейчас нельзя просто подойти, обнять, поцеловать, нельзя притянуть к себе, найти губами её рот, горячий и жадный, нельзя обхватить руками, нежно и сильно сдавив плечи — ничего это сейчас не сработает. И даже наоборот, станет только хуже.

— Какой такой? — повторил он свой вопрос.

Она наконец посмотрела на него и улыбнулась.

— Помнишь наши детские споры, Паша? Все те теоретические дилеммы, которые ставил перед нами Иосиф Давыдович. Все эти абстрактные разговоры, что первично: общественное или частное.

— Ну я тогда был таким дураком, — осторожно заметил он.

— А брось, — она подняла руки, вынимая из волос заколку, и прядки чёрных волос с облегчением упали ей на плечи. — Ты и сейчас такой же дурак. Если уж оперировать этим понятием.

Белый халат, который она сняла с себя, повис на спинке стула.

— Я тогда тебя не понимала и сильно злилась. Потому что у меня в голове никак не укладывалось. Мне казалось: вот же мой товарищ, Паша Савельев, который за своих друзей и близких пойдёт в огонь и воду, и это было просто и ясно, как дважды два. А потом ты говорил Иосифу Давыдовичу, что человечество, непонятное, абстрактное человечество, в котором и Борькин отчим, и Змея, и эта дура Мосина, что это вот человечество почему-то для тебя первично. Первичнее, чем я, чем Борька… Мне казалось это неправильным.

— Ань, просто…

— Не перебивай меня, пожалуйста, — попросила она. — А то я так и не соберусь сказать тебе всего. Переломным моментом стало, знаешь что? Когда Иосиф Давыдович стал рассказывать о второй мировой войне. О самом её начале. Помнишь, он говорил, как бежали люди из нацисткой Германии? Евреи и просто несогласные. Сколько им приходилось всего преодолевать, чтобы спастись. Иногда у них получалось. Иногда не получалось. И ещё мы тогда все здорово поцапались, помнишь?

— Смутно, — признался Павел.

Он и правда почти не помнил всех этих детских споров — в памяти осталось что-то туманное, зыбкое, какие-то обрывки, взрывающиеся ослепительными вспышками и тут же гаснущие, общий фон, приглушающий яркость тех далёких дней.

— Мы с Борькой до хрипоты с тобой спорили, пытались доказать, что первостепенная задача человека спасти своих близких. Вырвать их из лап ужаса и смерти. А ты упёрся и ни в какую: бежать нельзя, надо сражаться. И никакие аргументы на тебя не действовали. А ещё, Иосиф Давыдович тогда тебя поддержал. На моей памяти это был первый и, пожалуй, единственный раз, когда он принял чью-то сторону. Он тогда сказал, он сказал…, — она наморщила лоб, пытаясь, видимо, вспомнить дословно всё, произнесённое старым учителем, а потом неожиданно отчеканила так, что не оставалось ни тени сомнений, что это именно те самые слова. — Убегая, нельзя остановить зло.

Павел всё ещё никак не мог взять в толк, о чём это она. Как события, случившиеся на Земле двести с лишним лет назад, связаны с тем, что он сегодня повёл себя, как последний придурок, наплевав, забыв про тех, кто ему дорог. И она опять увидела, что до него не доходит, покачала головой, не скрывая усмешки.

— Спаслись тогда сотни, ну может тысячи. А погибли миллионы. Вот, что пытался объяснить нам с Борей Иосиф Давыдович. Те, кто бежал, покупали себя места на свой последний корабль, но платили они не деньгами. Платили они чужими жизнями. Мы с Борей этого не понимали, а ты уже тогда понимал. Или не понимал, но в тебе это… встроено что ли. Но я ведь даже не про это хотела тебе сказать.