— За что агитировать?

— Чтобы солдаты развернули штыки против своих командиров.

— Шутишь?

— Ни разу. Папашка подкупил медкомиссию, оформил документы и двинул на восток. Сеять разумное, доброе, вечное. Через месяц пришло извещение. Погиб при артобстреле.

Зарема смотрела в асфальт и медленно ломала соломинку на маленькие кусочки.

— Кошмар, — не нашел я слова получше. — Дикая смерть.

— Тупая смерть. Свои же заткнули. Кому он там собрался интернационал задвигать?

— Это точно — насчет своих?

— А кто еще? Тело так и не вернули. Из обещанной компенсации выплатили меньше половины. Тётя до сих пор по кабинетам бегает.

До самого вокзала я не сообразил, что ответить. К двадцати двум годам я обзавелся чувством такта, которое удерживало меня от ритуальных сочувственных фраз, и не достиг мудрости, которая подсказывала бы правильные слова в самые драматичные моменты.

Молчание в итоге прервала Зарема. Пересчитав деньги у кассы, она обнаружила, что на билеты не достает, и попросила у меня наличку.

— Электричка через двадцать минут.

— Наши друзья успеют? — поинтересовался я.

— Какие друзья?

— Которые едут на сплав.

Зарема кисло улыбнулась.

— Попытка засчитана, — сказала она. — Еще месяц совместного автостопа, и ты научишься меня веселить.

Мы взяли билеты и вышли на перрон.

— На самом деле я не переживаю насчет его смерти, — продолжила Зарема, как будто и не прерывалась. — Точнее, переживаю, но не в том смысле, что, дескать, погиб любимый папочка, безвременно меня покинул. Человек натурально самоубился.

— Он совершил отчаянный жест, — попробовал я оправдать безумное решение. — Рискнул жизнью ради идеалов.

— Разве так рискуют? Уверена, он даже до фронта не добрался. Как обустроимся в Финляндии, поставлю вопрос о присуждении моему дорогому родителю Премии Дарвина.

Больше эту тему мы не поднимали.

Электричка за час домчала нас до Санкт-Петербурга. В дороге я незаметно для Заремы переложил балисонг из кармана в рюкзак. Поглубже, ближе ко дну.

На выходе из Московского вокзала сердце у меня сжалось при виде рентгеновского аппарата для багажа. Наши вещи исчезли за резиновыми шторками, как за кулисами, и сканирующая лента медленно вывезла поклажу на противоположную сторону.

— Не задерживаемся, — поторопила меня сотрудница.

Пронесло.

Любопытно, у них интроскоп отказал? Или запрещенное холодное оружие на рентгене не отличить от перочинного ножа?

— Новостей из Финляндии нет, — сообщила Зарема.

— Значит, Выборг.

— Нам Финляндский вокзал.

И снова метро, и снова эскалатор к центру земли. В сопровождении машинных запахов и рекламных объявлений, зачитанных артистическим голосом, мы спустились в вестибюль станции Площадь Восстания. Перед нами предстала анфилада из белых проемов, украшенных светящимися дугами. Пышный декор слабо сочетался с крамольным названием.

На поверхности земли мы увидели Ленина с призывным жестом. Вождь мировой революции возвышался на просторной площади, то ли вконец забронзовевший, то ли полный сил и готовый вот-вот возглавить, повести, зажечь.

Глаза Заремы блестели. Ее лицо казалось беззащитным и трогательным. Я впервые застиг ее в таком состоянии.

— Место силы! — воскликнула она.

— Выглядишь счастливой. Словно в Иерусалим попала.

— Дай полюбоваться. Может, в последний раз здесь.

Зарема достала телефон и навела камеру на памятник, чтобы сделать снимок.

— Расскажу тебе историю. Про 1917 год.

— Кажется, я в курсе, кто будет главным действующим лицом.

— И в кого ты такой догадливый? Итак, апрель 1917. Из эмиграции возвращается Ленин. Прибывает сюда, на Финляндский вокзал, и тут же толкает пламенную речь. Долой преступную вой ну, долой лживое правительство. Звучит, конечно, красиво, только слишком радикально. Вой на, конечно, всем осточертела, а ты поди ее останови. Попробуй отрубить башку крупному бизнесу, который везде корни пустил — от правительства до пунктов сбора гуманитарки. Поэтому к Ильичу сначала мало кто примкнул. Это потом придумали, что Ленина с первых дней в Петрограде окружали толпы храбрых сподвижников и за спиной у него стояла монолитная партия. В действительности даже не все большевики разделяли ленинский настрой. Понадобилось объяснять на пальцах.

— Наверное, пришлось быть очень убедительным, — предположил я.

— Еще каким. Представь, против тебя правительство, олигархи, суды, церковь, армейское командование и вдобавок часть твоих как бы идейных сторонников. Зато в конце ты побеждаешь.

— Фанатик.

— Умный лидер и обалденный органайзер. А еще твоя программа лучше прочих программ отражает народный интерес.

Под напором комплиментов вождь стоял на постаменте по-прежнему гордо и невозмутимо.

— Смогли бы мы так же, если б нам выпал шанс? Иногда кажется, что да. Чаще — нет.