Снова щелчок, потом песня продолжилась, но вырубилась, звука не было, хотя кассета крутилась дальше.

Так, это что получается — кто-то поставил плеер, включил и ушёл. Запись эта с голосом была только ближе к концу, значит, заиграть она должна была не сразу, потому что техника эта — простая, аналоговая, не настроить, чтобы включилось ко времени.

Так, понял… Ручка, значит, зашёл домой, и разуться не успел, как кто-то включил этот плеер ещё подъезде. Судмед испугался до чёртиков и забежал в кладовку. Тогда злодей вошёл в квартиру, поставил плеер в шкаф, чтобы, когда Ручка расслабится, песня заиграла снова. Хотят, чтобы он свихнулся — мол, опять белочка, как в тот раз. А алкаши в состоянии белой горячки и вправду могут натворить бед, а потом не вспомнить. И никто уже не удивится, обнаружив у него струну, которой душили людей…

Та-а-а-ак, а не этот ли меломан, любитель хорового пения, оставил здесь улику? Ведь тогда точно кто угодно обвинит Ручку — вот псих, и улики твёрдые, все в это поверят.

— Ну, — Кобылкин потёр вспотевший лоб. — Всё понятно, Ручка слышит музыку и идёт убивать.

— А вот кто её ставит? — спросил я. — Ещё и записи делает, что душить надо. Зачем его довести хотят до психушки?

— Это другой вопрос, — следак отмахнулся.

— Это один и тот же вопрос, — настаивал я. — Тот, кто это притащил сюда, делает это не для прикола. Струна — улика твёрдая. Подстава это, Гена. Сечёшь?

— Ну… да… — Кобылкин шумно выдохнул, но согласился.

А я забросил плеер в пакет: вряд ли на нём есть отпечатки, но проверить не мешает.

— Яха, выходи! — Устинов постучал в дверь кладовки. — Нет больше чертей никаких. Мы у них… это, документы проверили, у них регистрация просроченная, пришлось им назад в ад уматывать.

— Точно? — спросил Ручка через дверь.

— Точно-точно!

— Васька! — судмед выскочил в комнату и бросился к Устинову, чтобы крепко обнять. Тот удивился, но на объятия ответил и похлопал по спине. — Как же они меня достали, ты бы знал… смерти моей хотят… чтобы в психбольницу загребли… а это что? — спросил Ручка, глядя на плеер в моих руках.

— А это твои черти, — я снова включил музыку.

Правда, долго не поиграло, кассету начало тянуть. Батарейки садились, теперь если только их вытаскивать и тереть друг об друга, чтобы снова послушать.

— Так это… это запись?! Вот же суки! — с негодованием вскричал судмед.

Глаза у него стали ещё более дикие.

— Кто мог тебе положить такое?

На это у него ответа не было, хотя думал он долго. Я же прошёл в кладовку и открыл тот футляр. Внутри — книги по судебно-медицинской экспертизе, старые советские, стопки перевязаны бечёвкой.

— А где твой инструмент? — спросил я.

— А? Да продал ещё в 92-м, — Ручка отмахнулся. — За три бутылки водки колхознику какому-то. Знаешь, как я её ненавидел, эту виолончель поганую? Но родители заставляли.

— А кому продал? — продолжал допрос я.

— Да хрен его знает. Какая разница.

— А это откуда? — Кобылкин потряс струной.

И про струну Яха не знал, и даже книжки с глазом у него этой раньше не было. И вообще, говорил он, глаза — не его профиль, у него всегда с ними тяжело было.

Ключ от квартиры — только один, дубликатов не было, свой он носил на шее и никогда не снимал, видно, что он ржавый от пота. Женщин домой судмед не водил, да и вообще гостей не любил, предпочитал сам ходить к другим. Ну и никто, говорил он, не мог сюда зайти, кроме него.

Короче, он сам предложил, чтобы мы его закрыли в изоляторе — и проспаться, и никакие черти там его доставать не будут. А утром, когда протрезвеет, поговорим, что делать дальше.

Улики твёрдые, но сейчас даже Конь засомневался.

— Димку я хочу увидеть, — проговорил он.

— Коллегу твоего? — догадался я. — Он же каких-то монахов слушал.

— Вот-вот, и я про что, — Кобылкин потёр руки. — Обстоятельно с ним поговорю.

Утром я сам пришёл в прокуратуру. Успел как раз к началу эксперимента. Кобылкин вставил кассету в магнитофон и нажал на кнопку.

Из динамиков раздалось заунывное хоровое пение.

— Вот один в один так поют, — торжествовал следак. — Ну и чё ты мне на это скажешь, Димка?

— Иди в жопу, Гена, — отозвался тот, даже не поднимая головы. — Работу свою лучше делай, а не хернёй страдай. Песни тебе мои не нравятся. Это григорианские монахи!

— А ты был у Ручки дома?

— И он тоже пусть идёт в жопу, старый алкаш.

И невозмутимо продолжил писать очередную бумажку. Ну, никак не тянет на поведение подозреваемого. Надо искать дальше. Я сел за стол Кобылкина, там как раз были разложены фото жертв — и среди них фотка рыжей Юли, которую ему дал я. После Ручки мы его посвятили в тайну зелёных глаз, решили, что стоит, раз уж с судмедом у нас всех большие сомнения.