И при всем том, странно сказать, а Трофим Исеевич вовсе был не злым человеком. Он даже, при случае, проявлял и сердечную теплоту, и гуманность. Возьмем для примера хоть его отношения ко мне, проникнутые таким добродушием, даже баловством, какое трудно было бы предположить в этом и с виду звероподобном муже. При встрече со мной он, слегка осклабившись, ласково трепал меня по плечу, зазывал к себе; брал меня на охоту; ссужал лошадью для верховой езды. Но в обращении с солдатами он был закоренелый рутинер, держался старинных преданий и простодушно верил, что без палки с ними нельзя. Этому, конечно, немало содействовало полное отсутствие в нем даже элементарного образования. Не знаю, из какого он был звания и учился ли где-нибудь, только он едва умел с грехом пополам подписывать свое имя.

Вот капитан Потемкин, тот уже был положительно зол и ни для кого не делал исключений. Жестокость, которая у Макарова была скорей следствием невежества и дурно понятых обязанностей, у Потемкина была самородная, глубоко заложенная в его собственной натуре. Он предавался ей со своего рода сладострастием и точно наслаждался, когда по его приговору до полусмерти забивали и засекали несчастных солдат. А между тем он принадлежал к так называемому хорошему обществу и по уму и по образованию стоял неизмеримо выше Макарова. Остальные офицеры полка с негодованием смотрели на образ действий обоих капитанов и явно держались от них в стороне. Но ни презрение товарищей, ни увещания начальника, доброго, рыцарски-благородного полковника Гейсмарна, на них не действовали. Прибегать же для обуздания их зверства к более крутым мерам нельзя было, так как они все-таки действовали в пределах закона.

Положение мое в кругу штабных офицеров скоро еще больше управилось. На меня обратил внимание сам главный начальник первой драгунской дивизии, квартировавшей в Острогожске, генерал-майор Дмитрий Михайлович Юзефович. Чтобы вполне понять, насколько это новое обстоятельство еще возвысило меня в глазах моих сограждан, надо вспомнить, каким престижем в те времена пользовалось звание военного генерала.

Генерал времен николаевских и последних лет царствования императора Александра I — это был своего рода особый тип. Он пользовался беспримерным значением во всех сферах нашей общественной и административной жизни. Не было в государстве высокого поста или должности, при назначении на которую не отдавалось бы преимущество лицу с густыми серебряными или золотыми эполетами. Эти эполеты признавались лучшим залогом ума, знания и способностей даже на поприщах, где, по-видимому, требуется специальная подготовка. Уверенные в магической силе своих эполет, и носители их высоко поднимали голову. Они проникались убеждением своей непогрешимости и смело разрубали самые сложные узлы. Сначала сами воспитанные в духе строгой военной дисциплины, потом блюстители ее в рядах войск, они и в управлении мирным гражданским обществом вносили те же начала безусловного повиновения. В этом, впрочем, они только содействовали видам правительства, которое, казалось, поставило себе задачею дисциплинировать государство, т. е. привести его в такое состояние, чтобы ни один человек в нем не думал и не действовал иначе, как по одной воле. В силу этой, так сказать, казарменной системы, каждый генерал, какой бы отраслью администрации он ни был призван управлять, прежде всего и больше всего заботился о том, чтобы наводить на подчиненных как можно больше страху. Поэтому он смотрел хмуро и сердито, говорил резко и при малейшем поводе и даже без оного всех и каждого распекал.

Нельзя сказать, чтобы генерал-майор Юзефович близко подходил под тип этих генералов-распекателей. Но отличительные свойства последних до того вошли в нравы, что генерал, вполне свободный от них, тогда был просто немыслим. Димитрий Михайлович недаром принадлежал к числу борцов за свободу России и Европы. Он вынес из столкновения с Западом немало гуманных идей и сдержанность обращения, вообще малоизвестную его сверстникам. Когда союзные войска вступили во Францию, он был назначен генерал-губернатором Нанси и оставил там отличную память по себе. Но, умея применяться к обстоятельствам и, в силу своего ума и образования, обуздывать природные влечения, он все же не был лишен деспотической жилки, и это хотя редко, но прорывалось и в личных его, и в служебных отношениях. Возлюбив кого-нибудь, он осыпал его знаками своего внимания, но являлся ничтожный повод, возникало легкое недоразумение, и обращение его становилось небрежно холодным. Главною чертою его было честолюбие, в начале карьеры тонкое и сдержанное, но под конец до того разыгравшееся, что оно и было причиною его нравственного крушения.

Когда я знал его, ему было лет сорок пять, не больше. Высокий рост, умное, весьма оживленное лицо, быстрая речь и повелительный жест делали из него внушительную фигуру. На шее у него красовался Георгиевский крест, с которым он никогда не расставался. Другие же ордена, Анны 1-й степени и Прусского Орла, он надевал только в высокоторжественные дни, на парады и молебствия. Многосторонне образованный, он очень любил литературу, следил за всеми новыми ее явлениями, выписывал все русские журналы и газеты, не исключая и каких-нибудь плохеньких «Казанских Известий», и все, сколько-нибудь замечательные, вновь выходившие книги. В свободные часы, по вечерам, он любил читать вслух, в кругу близких, произведения новейших поэтов, начиная с Державина и до Мерзлякова, Батюшкова, Жуковского. Его интересовала всякая новая мысль, радовал и всякий счастливый стих, удачное выражение, оборот.

Дмитрий Михайлович и сам вдавался в авторство, но, кажется, ничего не печатал, исключая одной, и то переводной с французского, статейки, помещенной в издававшемся тогда в Харькове «Украинском Вестнике». Она предназначалась для альбома одной милой молодой девушки, Зверевой, которая, вместе с матерью, жила недалеко от Харькова в поместье, куда иногда заезжал погостить Дмитрий Михайлович. Он уважал старушку и был влюблен в дочь, на которой желал бы жениться. Но этому препятствовало то, что у него уже была жена. Он как-то странно на ней женился в ранней молодости и теперь тщетно старался развестись с ней. Рассказывали, что она была без всякого образования и очень глупа. Но ее никто не знал, так как она безвыездно жила где-то в отдаленной деревне.

В Острогожске генерал Юзефович жил с сестрой своей, Анной Михайловной, и ее дочкой, девочкою лет десяти. С некоторых пор к ним присоединилась еще другая племянница генерала, Мария Владимировна. То была дочь его брата, страдавшего ипохондрией и предпочитавшего жить одиноким в деревне. Не знаю, каким путем дошли до генерала слухи обо мне, только в один прекрасный день я был приглашен к нему для переговоров о занятиях с его племянницами. Димитрий Михайлович вошел, окинул меня орлиным взглядом, промолвил пару слов и скрылся, предоставляя дальнейшие объяснения сестре. Анна Михайловна со мной долго и обстоятельно беседовала. Она с тонким женским тактом совсем обошла меня и выведала все, что ей надлежало знать. В конце концов меня нашли пригодным для дела, которое хотели мне поручить, и я немедленно начал занятия с двумя девочками, по русскому языку и по истории. Мои шестнадцать лет не оказались препятствием к тому. В этом еще раз сказалось предубеждение против казенных учителей в нашем краю. Человек умный, как Юзефович, сам правительственное лицо, и тот в крайнем случае предпочел им мальчика-недоучку.

Как бы то ни было, я сделался учителем в доме генерала и даже встал там твердою ногою. Ученицы полюбили мои уроки, хозяйка возымела ко мне безграничное доверие и, что всего замечательнее, мною заинтересовался сам генерал. Вознаграждение я получал небольшое. Но Дмитрий Михайлович, кроме того, еще одевал меня и нанимал мне, по соседству, небольшую квартирку.

Мало-помалу я сделался у него своим человеком. К моим учительским занятиям присоединились другие, по части библиотеки. Она была у генерала довольно обширная, но в беспорядке. Я делал ей опись и без устали рылся в книгах. Дмитрий Михайлович, получая газеты и журналы, делал на них заметки. Я должен был их описывать в особую тетрадь и дополнять собственными комментариями — с какою целью, не знаю. Вообще Дмитрий Михайлович, в период своего благоволения ко мне, не раз облекал меня оригинальными полномочиями. Так, однажды он позвал меня в свой кабинет и вручил толстую тетрадь из прекрасной веленевой бумаги.