Для сторонников более «натуралистической» интерпретации «Всеобщей воли» Руссо вопросы, связанные с политическим участием, были более сложными. С одной стороны, образование в смысле создания культурной и образованной публики было во многом бессмысленным, поскольку народ по природе своей добродетелен и, если с ним правильно посоветоваться, он спонтанно сориентирует режим на общее благо. Истина о добродетельных общественных отношениях и, следовательно, о правильной форме правления уже была скрыта в «естественном» понимании народа. Задача заключалась не в том, чтобы привить разум, а в том, чтобы правильно сориентировать людей, чтобы они занимались политикой так, чтобы соответствовать этому интуитивному пониманию и тем самым освобождать его. С этой точки зрения, ученое образование снижало способность народа осознавать и действовать в соответствии со своей естественной добродетелью. Кроме того, разложение французского общества при старом режиме привело к тому, что необразованные люди не могли осознать эту добродетель. В результате даже они не были готовы к полноценному участию в политической жизни.

Таким образом, образование стало лекарством от недугов политического тела как для сторонников принципов Просвещения, так и для тех, кто следовал за Руссо.

Они продвигали конкурирующие образовательные программы: в первой — воспитание эрудиции, во второй — жесткое очищение общества от коррупции путем коллективной социализации. Обе программы были рассчитаны на молодежь, которая, с точки зрения избирательного права, в любом случае не считалась имеющей право голоса. В то же время взрослые должны были разделиться на две группы: «готовых» к избирательному праву и «не готовых». Самой многочисленной группой, лишенной избирательного права, были, конечно, женщины. Для сторонников Руссо это исключение должно было быть постоянным, независимо от того, насколько хорошо они были социально развиты и добродетельны. Для сторонников принципов Просвещения вопрос о женском избирательном праве был более проблематичным, но большинство соглашалось с тем, что женщины не должны голосовать. В целом ограничения избирательного права, наряду со стремлением к всеобщему образованию, предполагали, что некоторая часть народа еще не готова к участию в выражении «общей воли», но также и то, что нация обязуется подготовить ее к этой роли.

Как только король оказался вне поля зрения, основная трудность, с которой столкнулись те, кто совершал Французскую революцию, заключалась в том, что депутаты равномерно и безнадежно разделились по вопросу о том, что должно заменить монархию в качестве священного центра общества. На одном крыле находились начинающие республиканские демократы, для которых ценности, связанные с демократией, такие как свобода слова и свобода религии, были по крайней мере столь же важны, как и более институциональные формы демократии, такие как выборы. Они были учениками и детьми Просвещения, которые верили, что индивидуальный разум станет источником политической легитимности, если государство будет рационально перестроено. Существовало фундаментальное противоречие между (1) абстрактными представлениями о всеобщей воле в политике (и, следовательно, философским основанием политической власти и легитимности) и (2) программой реформ Просвещения, которая стремилась использовать «науку» как интеллектуальные выводы разума. Противоречие возникло потому, что «Общая воля» ставила в привилегированное положение народный суверенитет независимо от восприятия народом выводов науки, а выводы разума возникали на основе выводов науки независимо от настроений и мнений народа. Если бы выводы науки в точности совпадали, то между ними существовало бы неразрешимое противоречие.

При создании Национального собрания многие депутаты стремились создать политическую структуру, основанную на представлениях «общей воли», чтобы ввести в действие аргументированные выводы науки. Однако в ходе революции эта связь более или менее изменилась на противоположную: наука все чаще использовалась для обоснования тех или иных представлений «общей воли» (например, в конституционном дизайне). Отчасти это было связано с растущим осознанием того, что люди, как бы они ни были задуманы, еще не «готовы» к выражению общей воли, к которой они обладают врожденной и уникальной способностью. «Разум» указывал путь, по которому люди должны были стать компетентными для выражения Всеобщей воли. Общей программой, объединяющей тех, кто принял и «Общую волю», и разум, стало упрощение институциональной власти (подтвержденное универсальными правами гражданина для первой и экономической эффективностью для второй) и политической централизации (оправданной политическим равенством для первой и эффективным политическим руководством для второй). На протяжении большей части революции напряжение между этими двумя группами было управляемым, даже когда баланс сил смещался между ними.

Однако их оппоненты придерживались руссоистских представлений о всеобщей воле, построении политической добродетели и настаивали на прямой демократии. Эти принципы привели их к отождествлению коллективных эмоций с добродетельной подлинностью. Эта добродетельная подлинность, как на практике, так и в теории, была категорически враждебна индивидуализму и разуму. Французская революция так и не разрешила противоречия между этими принципами и догматами Просвещения, поскольку между этими двумя лагерями существовал большой и относительно непримиримый блок, который менялся между ними, но так и не выработал собственной политической программы.

Разногласия между этими двумя группами, в свою очередь, привели к еще более фундаментальным разногласиям по поводу правильного устройства государства. У тех, кто принял принципы Просвещения, были сложные и подробные схемы распределения политической власти между правительственными учреждениями и институтами. Эти проекты во многом отличались друг от друга, однако логика, лежащая в их основе, была весьма схожей. Фактически эти проекты можно охарактеризовать как заменяющие друг друга, в зависимости от того, какие предположения были приняты в отношении оптимального способа включения народа в процесс управления. Последователи Руссо, напротив, часто враждебно относились ко всему, кроме импровизированных механизмов управления, которые, по крайней мере, по видимости, восстанавливали и освобождали общую волю народа. Поскольку общая воля постоянно и спонтанно исходила от народа и менялась так, что никто не мог ее предвидеть, жесткая структура управления неизбежно тормозила и сдерживала ее проявление. Однако у тех, кто принял Руссо, была проблема, которую они более или менее осознавали, но так и не решили: Франция не была городом-государством, в котором народ мог бы собираться вместе и тем самым непосредственно выражать общую волю. Единственными людьми, которые на практике могли непосредственно выражать свою волю перед Национальным собранием, были жители Парижа. Таким образом, уличные демонстрации и народные собрания в городе приобрели гораздо более глубокий и политически значимый смысл, чем это могло бы быть в ином случае.

Различия в характере людей, вышедших на улицы Парижа, стали самым непосредственным источником разногласий между теми, кто принял Просвещение, и теми, кто последовал за Руссо. От имени первых выступал Жан-Батист-Виктор Прудон, утверждавший, что «сердце пролетария, как и сердце богача, — это выгребная яма бурлящей чувственности, обитель пустоты и лицемерия… Величайшим препятствием, которое должно преодолеть [социальное] равенство, является не аристократическая гордость богатых, а недисциплинированный эгоизм бедных». Во многом Французская революция разворачивалась в Национальном собрании как спорный диалог двух лагерей.

За пределами законодательной палаты этот диалог превратился в театр, где люди с улицы боролись за политическое господство.

Для приверженцев Просвещения жители Парижа составляли лишь малую часть (около 4–5 %) нации. То, что люди выражали свою волю на улицах города, не совпадало с тем, что могли бы выразить жители провинций, если бы они находились в Париже. Для того чтобы с ними вообще можно было советоваться, они должны были быть косвенно представлены демократически избранными делегатами. Например, в сентябре 1791 г. Исаак Рене ле Шапелье выступил против идеи о том, что народный суверенитет в чем-то превосходит представительное правление в рамках писаной конституции.