— Ты не уволил ее! — голос переходит в визг.

Громов позади меня открывает рот, потом сразу закрывает его:

— Я подожду в приемной, — быстро ретируется.

— Кого? — я поднимаюсь с кресла и обхожу стол.

— Свою секретаршу!

Хмурюсь.

И только тут до меня медленно доходит, о чем она.

Блять.

Я же изменил ей с Диной. Но, если честно, после возвращения та держалась профессионально, ее поведение никак не изменилось. Все эти дни обстановка в офисе была как и до нашей интрижки и… ну… я тупо забыл!

Блять. Блять. Рука-лицо просто!

— Я хотел. Но забыл.

Ксюша делает два шага мне навстречу и залепляет пощечину:

— Лжец!

Моя голова дергается. Ксюша дает мне вторую пощечину, а я даже и не думаю увернуться. Неожиданно эту удары прошибают, проходятся по живому. Осознание того, что она ревнует, — как второе дыхание.

— Лжец, да! — перехватываю ее руки и дергаю на себя. — Ревнуешь, да?

На моем лице довольная улыбка. Я чертов псих.

— Пошел ты, Плотников! — выплевывает мне в лицо.

Я обхватываю ее за затылок и притягиваю к себе в яростном поцелуе. Это даже никакой не поцелуй. Мы цапаемся с ней, как дикие животные, но я четко улавливаю момент, когда она возбуждается.

Подхватываю ее под бедра и уношу в комнату при кабинете, там небольшая ванная с душем и санузлом.

Прижимаю Ксюшу к стене и бесстыдно принимаюсь задирать ее юбку.

— Не уволил, потому что думать о ней забыл, — шепчу ей с жаром, оставляя череду поцелуев на шее.

Ксюша не сопротивляется. Громко хватает ртом воздух, вцепляется в мои плечи.

— Потому что думаю о тебе и днем и ночью, — яростно смидаю ее ягодицы.

Ксюша вскрикивает, а я вжимаюсь в нее стояком.

— Не вижу никого. Не слышу никого. Одна ты на уме. Только ты.

Опускаюсь ниже и кусаю ее сосок, который торчит через тонкую ткань блузки.

— Твои глаза, губы. Я не вижу никого, понимаешь?

— Ты скотина, Плотников!

Выравниваюсь и снова толкаюсь. Даже через одежду все это очень остро. Она протяжно стонет.

— Ты же с ней. Тогда. И сейчас?

— Никогда после, — кусаю ее за ухо. — Ни с кем. Ни за что. Одна ты. Любимая.

Вдавливаю ее в стену, нахожу губы, целую. Прижимаю ее за талию к себе и запускаю руку в трусики. Ксюше много не надо — вся она на пределе. Пара движений пальцами и она с шумом кончает и обмякает в моих руках.

У меня болезненно стоит, но все это для нее. Она — главная.

Мы размазанные, с развороченным сердцем и остатками души, но впервые за эти дни я чувствую себя живым. Настоящим, пусть и оставленным.

Ксюша стоит молча, опустив голову мне на плечо и выравнивает дыхание. Моя рубашка в ее кулачках, как и мое сердце.

Натягиваю обратно на нее трусики, опускаю помятую юбку, заправляю в нее блузку, параллельно касаясь губами острых скул и пухлых, зацелованных губы.

Себя тоже по-быстрому привожу в порядок.

В дверь кабинета стучат.

— Кхм! Ребят, — звучит голос Громова, — это все, конечно, здорово, и не то, чтобы я куда-то торопился, но неплохо было бы обсудить детали. Или вы решили примириться?

Ксюша отталкивает меня и выходит, поднимает с пола сумочку, а после распахивает дверь и произносит Громову в лицо:

— Ни о каком примирении и речи быть не может. Все, что требуется, я подписала. И из совместно нажитого мне ничего не нужно.

И уходит, с презрением окинув Дину взглядом.

У меня запоздало загорается лампочка, лечу за своей женой. Запрыгиваю в лифт в последний момент.

— Ксюш, вернись. Поговорим нормально!

— Ты же видишь, не можем мы нормально! — произносит со слезами на глазах. — Ну какое нормально, Кир? У тебя в приемной сидит женщина, с которой ты изменил мне! Черт! Что с тобой не так, твою мать?!

Ударяет меня сумочкой в грудь, а следом прилетает хлесткая пощечина.

— Ксюш, правда. Я тупо забыл! И у меня с ней не было ничего! Вернее, было, но только в Сочи, больше нет.

— И как мне поверить в это? — хмыкает устало, и по щеке катится слеза.

— Пожалуйста, родная…

Хватаюсь за нее, но она отшатывается.

— Все это не имеет значения. Официально мы разведены. Мне ничего от тебя не нужно. Все, что было нажито за время брака, оставь себе.

— Ксюша, остановись, поговорим!