— Я не знаю, чему верить, Нельсон. Я бы не удивилась, если ты сделал это, потому что увидел возможность заработать немного денег.

— Ох, ты сейчас звучишь смешно! — Нельсон усмехнулся, закатив глаза и вскинув руками вверх, — я бы никогда не продал нашу дочь, Айя, нашу дочь, — подчеркнул он.

— Меня тошнит от тебя, Нельсон. Ты такой чертовски эгоистичный и глупый! Я ухожу от тебя, ты меня слышишь…

— О, ты никуда не пойдёшь, даже не думай об этом, — начал Нельсон, но Аянда уже развернулась и направилась к двери.

— Вернись сейчас же, Аянда! — крикнул он ей вдогонку, но она продолжала быстро шагать из комнаты, переходя на бег.

— Ты никуда не пойдёшь, ты меня слышишь? — догнав её, он схватил её за руку и потащил обратно в кухню, в то время как она начала брыкаться в его руках, царапая его лицо и пытаясь вырваться на свободу. Он схватил её за талию, а затем отбросил на пол, Аянда поскользнулась на дорогих полах и ударилась о холодильник.

Она издала болезненный рык, порезав лицо и руки осколками стекла, которые были повсюду после её истерики. Нельсон подошёл к ней и опустился на одно колено. Он смотрел на свою избитую и окровавленную жену, которая теперь молчала и плакала, уже не бушуя и не злясь.

— Теперь, когда ты успокоилась, — он отдышался, — мне нужно найти выход из этого беспорядка. Нам нужно предложить ему кого-нибудь другого, — сказал Нельсон, почёсывая подбородок, думая об этом и озвучивая эту идею вслух. Он думал об этом с тех пор, как облажался за покером, и надеялся, что это может сработать.

— Дочь твоей сестры, эта девушка, Ланга. Мы приведём её сюда и предложим её взамен. Она молодая, чернокожая, возможно, не такая красивая, как наша дочь, но я надеюсь, что она подойдёт. У Сальваторе явно какая-то вспышка тропической лихорадки, возможно, ему просто захотелось поразвлечься с очередной африканской сукой, — Нельсон схватил жену за волосы, она хмыкнула, поняв, что он хотел, и выпрямилась.

— Посмотри на меня, — левый глаз Аянды был порезан, окровавлен и начал опухать, но её правый глаз смотрел ему прямо в глаза. Во взгляде Аянды читался страх. И жестокое обращение Нельсона в течение стольких лет лишь усиливало его.

— Ты поговоришь со своей сестрой и привезёшь сюда её дочь к воскресенью. Я сказал Сальваторе дать мне несколько дней, он согласился на четыре, так что к тому времени она должна быть здесь, и мы предложим ему её взамен, — он вздохнул, когда увидел слёзы, покатившиеся по лицу Аянды, когда та начала качать головой.

— Мне жаль, детка, мне, правда, жаль, Айя. Ты знаешь, я ненавижу это… Я ненавижу, когда ты меня так злишь, — он прижался своим лбом к её, его прикосновение внезапно стало таким нежным, которым едва ли можно было ранить муху.

— Прости, детка. Я очень расстроен из-за всей этой истории с Сальваторе, но я обещаю всё исправить. Ланга - это наш выход, — Аянда тихо вскрикнула и вновь покачала головой в знак протеста. Аянде была противна сама мысль о том, что ей придётся принести свою племянницу в жертву такому человеку как Сальваторе и что ей придётся разбить сердце своей сестры. Она не могла представить, что вот так предаёт свою семью. Но Нельсон мог. Он шикнул, прижавшись губами к её влажным и окровавленным губам:

— Шшш, детка, ты должна это сделать. Ланга или Нирвана, и будь я проклят, если это будет моя дочь.

Глава 5

Атмосфера за столом казалась густой и удушающей. Как будто мои родители хотели быть где угодно, только не здесь. Тишина за завтраком была оглушительной, и каждый из нас уделял больше внимания тому, что находится в тарелке, чем остальным людям, сидящим за столом. Поймите меня правильно, завтрак или любой другой приём пищи, разделённый с моей семьёй, никак нельзя было назвать идеальным семейным времяпрепровождением. Во всяком случае, эти семейные посиделки случались не так уж и часто. По утрам папа обычно был с похмелья, а, следовательно, жутко раздражённым. Его бесила каждая мелочь, и поэтому, во мне укоренилась привычка молчать во время завтрака. Мама тоже ходила на цыпочках вокруг папы и была ещё тише меня. Время от времени во время еды она бросала мне через стол улыбку, и я улыбалась ей в ответ. Это был наш маленький секрет и небольшая издёвка над папой.

Однако этим утром поведение мамы изменилось. Она смотрела только в свою тарелку, не поднимая головы, а волосы полностью закрывали её лицо. Мама всегда была замкнутой и молчаливой женщиной. Я могла на пальцах одной руки сосчитать, сколько раз я слышала её смех. Потому что её смех был действительно редким явлением и раздавался буквально пару раз за все эти годы. Но на её лице всегда была улыбка.

Именно по её улыбкам я понимала, что она чувствует. Я могла видеть, что она боялась, что она хотела сказать, что любит меня или, чтобы я её послушалась, что она готова заплакать или, что она хотела, чтобы я ушла. Я могла видеть любую её эмоцию, будь то злость, замешательство, грусть, счастье, тревога… Мне было легко её считывать, и это о многом говорило. Я едва могла прочесть книгу, но мама была первым человеком, которого я считывала так тщательно, и вероятно, она будет первым и последним настолько понятным для меня человеком.

Сегодня она пряталась от меня. Молча ела овсянку, и даже её ложка не издавала ни звука, когда касалась дна тарелки. На ней была красная шёлковая ночная рубашка длиной до самого пола, закрывающая её руки до запястий. Её волосы были взъерошенными и неопрятными, и она не пожелала мне доброго утра. Папа же просто молча жевал тост. Громкий хруст поджаренного хлеба и то, как он потягивал кофе, смешанный с виски, говорили, что сегодня у него нет похмелья.

Я наблюдала за ними обоими, нахмурив брови и гадая, что же произошло. Но потом бросила эту затею, потому что, честно говоря, мне не следовало ожидать чего-то хорошего, когда дело касалось моих родителей.