Вот раз ночью просыпаюсь я и вижу — нет Грицька. А в оранжерее жарко было, как в мельнице, и думаю я: должно быть, на двор спать пошел Грицько. Пойду, думаю; и сам засну на соломе. А у нас около оранжереи много кулей соломы было сложено. Вышел я, подошел и соломе, кругом ее обошел — нет Грицька. Где бы это он был? — думаю. А ночь была темная, только ветер был сильный. Ну, лег я и только стал засыпать, слышу: шуршит кто-то соломою. Привстал я немного, смотрю — стоит Грицько, нагнулся, два куля взял и тащит их.

— Грицко! — говорю я. — Что это ты делаешь? — Вздрогнул он и кули выпустил из рук.

— Это ты, Онисько? — спрашивает он.

— Я.

Просился он вдруг ко мне, и вижу я: блеснул нож большой у него в руке.

— Онисько! — говорит. — Убью, если скажешь!

— Да что же ты делаешь?.

— Панский двор спалить хочу. Да сам не справлюсь скоро, так ты вот возьми кулей пару, помоги мне.

Начали у меня зубы стучать.

— Грицько! — говорю. — Что ты!

— Молчи! — говорит. — Что мне долго говорить с тобою — некогда. Бери кули, а не хочешь…

И вижу я: опять блеснул нож у него в руке, и ко мне он тянется.

— Бери! — говорит. — На!..

Дал мне два куля и сам два взял.

— Иди, — говорит, — а я за тобою, да тихо, смотри! — Подошли мы к крыльцу. Вижу я: оторвана доска одна сбоку.

— Это я еще прошлой ночью оторвал! — говорит Грицько. — На день опять на старое место приставил, так что и незаметно было. Ну, полезай, Онисько!

Подлез я под крыльцо, а там уже много соломы навалено. Влез и Грицько за мною.

— Я, — говорит, — уже кулей десяток принес сюда. Под большое крыльцо тридцать кулей принес, ну, а сюда я двадцати довольно будет.

Положили мы кули, еще раз к оранжерее вернулись, еще четыре принесли.

— Ну, Онисько, теперь довольно! — говорит Грицько. — Будешь же ты здесь поджигать, а я с другого зайду.

— Хорошо, — говорю, а сам думаю: как уйдет Грицько, то побегу я скорее да скажу кому-нибудь.

Догадался Грицько.

— Нет, — говорит, — знаю я: ты пойдешь, народ будить станешь! Уж я тебя не отпущу.

— Ой! — говорю. — Грицько! Грех большой будет нам, а узнают — уж и не знаю, что с нами сделают!

— Грех? — говорит Грицько и смеется. — Успеешь еще богу помолиться, да и какой тебе грех? А что ты говоришь: узнают — нет, никто не узнает, а кто и знает — не скажет.

Затрясся я весь.

— Кто же, — говорю, — знает?

— Пан знает.

— Пан?!

— Он и знает. Он на той неделе встретил меня, говорит: «Ты что это, волчонок, все зубы на меня скалишь? Ты еще, чего доброго, дом запалить вздумаешь? Ты у меня весело смотри, не то запорю».

— Ой, Грицько!.. — говорю я.

— Баба ты, Онисько! — говорит Грицько, а сам из кармана огниво и трут достает. Высек огонь, стал трут раздувать. Ох! Страшно было даже смотреть на него: Лицо все зеленое, и руки дрожат.

— Грицько, — говорю я, — а пани?

— Молчи! — говорит Грицько и прямо кинулся ко мне: — Бери лучше трут, держи!

Дал мне два куска трута. Взял я трут, а Грицько соломы взял, скрутил.

— Давай трут!.. Один кусок. Другой на то крыльцо оставим.

Взял у меня кусок трута, положил в солому, стал махать, скоро загорелась солома.

— Подыми куль!

Положил он витушку под куль, еще сверху два куля наложил и полез из-под крыльца. Вылез и я за ним.

— Помоги доску наложить.

Стали мы вдвоем доску закладывать, а уже оттуда густой дым идет.

— Хороший ветер сегодня! — говорит Грицько и вверх смотрит. — Ну, теперь, хлопче, идем под большое крыльцо, да скорее.

Обошли мы кругом дом, под большое крыльцо подлезли, тоже доска одна была вынута. И здесь взял у меня трут Грицько, и здесь завалил огонь соломою. Вылезли мы снова и заложили доску на прежнее место.

— Ну, теперь, хлопче, спрячемся где-нибудь и будем смотреть. Идем на клумбу — там в кусты спрячемся.

Прямо против большого крыльца была клумба разбита. Розовые, сиреневые, жасминные кусты здесь были. Залезли мы в кусты и сели на землю.

— Смотри! — говорит Грицько. — Сквозь щели между ступеньками уже дым идет. Огонь!.. Смотри!..

И вижу я, как из всех щелей крыльца густой дым выходит, и начинает огонек маленький бегать по щелям. Собака где-то завыла.

— Ой, страшно мне, Грицько!