Она не предупредила мать о своем приезде, и, стоило ей войти и бросить сумку на низкую кушетку, Розалинда Фишер начала свой очистительный ритуал, как они обе стали это называть.

Рени не сразу осознала, что в ее состоянии, которое в конце концов диагностировали как сложную травму, запахи играют роль триггеров. Запах дома всегда обрушивался на нее как удар, сколько бы она ни готовилась к этому и сколько бы ни прошло времени. Пусть стены давно перекрасили, пусть семейных фото нигде не осталось, пусть она прожила здесь еще несколько лет после ареста Бенджамина. Стоило ей уехать — неважно на сколько, — возвращение каждый раз вызывало нервную реакцию, так что руки сжимались в кулаки и ногти вдавливали кровавые полумесяцы в ладони.

Даже сейчас, после стольких лет, пока ее мать хлопотливо зажигала свечи и включала распылитель эфирных масел, Рени обоняла свое мрачное — как выяснилось потом — детство. Место, где в одно мгновение перевернулась жизнь, а реальность вывернулась наизнанку, невозможно скрыть, закрасить, замаскировать предметами искусства или приторным ароматом миллиона свечей. Свечи и картины просто сливались с прошлым в одно целое.

Мать в узких черных брюках и крахмальной белой блузке без рукавов с тщательно уложенным воротничком, нечто среднее между Одри Хепберн и Салли Филд, позвякивая золотым браслетом, выбежала из комнаты с баллончиком освежителя воздуха и принялась распылять его вокруг.

Это что-то новенькое.

Запахло чем-то вечнозеленым, и желудок Рени скрутило, но она успела справиться с дурнотой. Надо приучать себя сдерживать физические реакции — если удается затормозить их, унять, то угасает и эмоциональный всплеск.

Нет стоит говорить матери, что запах спрея ее раздражает. Рени скрывала свои переживания, а мать, с другой стороны, пыталась вытравить прошлое аэрозолями, маслами и свечками.

Всегда элегантная и ухоженная, с крашеными волосами без признаков седых корней, Розалинда Фишер занималась йогой и живописью, следила за питанием, занималась общественной и филантропической деятельностью, слыла покровительницей местных искусств и художников и принимала в своем доме женщин, нуждающихся в безопасности и ночлеге. Такова была ее мать.

— Что же ты не предупредила, что приезжаешь. — Она отставила аэрозоль и щелкнула термостатом, включая кондиционер, чтобы разогнать запах по всему дому. — Я бы проветрила дом как следует, зная твою чувствительность, эти твои головные боли.

Рени предпочитала объяснять свое состояние мигренью, а не воспоминаниями, вызываемыми запахами. Прошлое навсегда останется между ними, но по обоюдному молчаливому согласию они уже много лет не говорили об этом. Даже сейчас все казалось нереальным. Это всегда будет казаться нереальным. Но Рени предпочитала скрывать от матери свою душевную травму, отчасти потому, что Розалинда и сама достаточно пострадала, отчасти потому, что не хотела, чтобы та суетилась вокруг нее. Однако скорое свидание с отцом остро напоминало Рени о так и не заживших ранах.

В детстве весь ее мир вращался вокруг отца. Дома было безопасно, но временами довольно скучно. Однако даже у самых скучных людей бывают грязные тайны. Работая профайлером, она еще раз убедилась в этом. Серийные убийцы, как правило, ведут скучную неинтересную жизнь. Факт. Ее отец был уважаемым преподавателем психологии и параллельно занимался психотерапией, принимая пациентов на дому. Мать наслаждалась ролью дамы высшего общества Палм-Спрингс, принятой туда благодаря своему влиянию, несмотря на отсутствие богатства. Некоторые подозревали, что своей благотворительностью она пыталась компенсировать злодеяния мужа, но в действительности Розалинда занималась гуманитарной работой еще до того, как познакомилась с Бенджамином Фишером на лекциях по психологии в колледже. Как оказалось, Бенджамин испытывал патологическое желание причинять боль, Розалинда же, напротив, пыталась утолить ее.

— Нам нужно поговорить, — сказала Рени.

«Побыстрее бы покончить с этим». Она прошла в кухню, уютную, но, как и все комнаты в этом доме, будившую воспоминания: раздвижные стеклянные двери выходили на маленький бассейн. Здесь когда-то отец учил ее плавать и подбрасывал в воздух, а она визжала от восторга.

Рени прикрыла глаза. Сейчас ей хотелось, чтобы земля разверзлась и поглотила ее, хотелось прыгнуть в бассейн, выдохнуть, медленно погрузиться на дно и скрыться там навсегда. В то же время она подумала о своей хижине в часе езды отсюда, о жестянке с пеплом на каминной полке, о том, как солнечный свет падает сквозь окна. Скоро она вернется обратно, как твердо пообещала сама себе.

Открыв глаза, она обнаружила себя по-прежнему в ненавистном родительском доме, где когда-то смотрела из окна своей спальни, как полиция уводит отца, боясь, что вскоре придут и за ней.

Позже, когда все улеглось и она вернулась в школу, дети перешептывались у нее за спиной, прикрывая рты ладонями, и избегали ее. Большинство детей, с которыми она вместе росла, никогда с ней больше не разговаривали. Родители подали петицию об исключении ее из школы на том основании, что она «нарушает учебный процесс». Петицию отклонили, но Рени все равно ушла, потому что, как выразилась мать, «это они мешали ей получить образование».

Сколько бы ни прошло времени, Рени продолжала терзаться из-за своей роли в извращенных играх отца. Да, она пыталась рассказать обо всем матери, но так невнятно и сбивчиво, что та, как и любой взрослый на ее месте, сочла это детскими страхами или дурными снами. Тогда Рени не могла понять, что происходит, и в глубине души не хотела навлекать на отца неприятности. Не хотела, чтобы родители ссорились.

«Папа любит играть», — сказала она Розалинде тогда, много лет назад.

«Видишь, как тебе повезло — папа с тобой играет».