Аман хватается за мое бедро, придерживая, и вбивается еще и еще, каждый раз вырывая воздух вперемешку со стонами. Они становятся все громче и удивительно гармонично сливаются с его шумным дыханием.

Его пристальный взгляд пытается меня загипнотизировать или изучить каждую деталь, но мне не до того — мои руки уже сползли на его предплечья, в которые я вцепился мертвой хваткой, и каждый новый толчок будто душу из тела выбивает. Начинает казаться, что это перебор, что еще один, и я тупо не выдержу, взорвавшись от переизбытка, но приходит следующий, и следующий, и следующий. Я уже даже не стону — вскрикиваю на каждом, дергаясь, сам не зная зачем, может, уйти-уклониться, а может, наоборот, молю не прекращать, и таким образом подмахивать пытаюсь. Аман замечает это и, естественно, даже не думает дать мне уйти, это совсем не в его привычках.

Ложится на меня полностью, придавливая, и теперь все еще хуже — мой член прижат к его животу, и с каждым движением, с каждым толчком, это сводит с ума, а он все ускоряется. Его тихие полустоны сливаются с моими вскриками. Горячий язык проходится по шее, отчего меня пробивает райской судорогой; удовольствие достигает пика, извергаясь из меня, сотрясая. Отдаленно понимаю, что Аман тоже содрогается, заполняя нутро теплом, и у меня вот нет абсолютно никакого желания возмущаться тем, что он опять сделал это без спроса.

Опадает, расслабляясь, и начинает лениво целовать, уже без прежней страсти или всепоглощающей нежности, что окутывала меня ранее. А я… вдруг чувствую опустошение. Будто до этого, будучи губкой, впитывал и впитывал, пока не переполнился так, что влага стала вытекать сама собой, а потом меня без сожаления выжали, до капли, и сейчас кинут куда-нибудь в раковину, сохнуть, пока не понадоблюсь снова. До следующего раза.

Я устал быть пустым. В этом даже самому себе трудно признаться, что уж думать о том, чтобы произнести это вслух? Чувствую себя дырявым сосудом, в который сколько ни лей, все вытечет. Просто мне давно пора на мусорку, но находятся вот индивиды, которые, считая себя самыми умными, продолжают попытку использования.

Еще чуть-чуть и до него тоже это дойдет. Но это не важно. Главное, что до меня дошло. Осознание такое четкое, будто всегда было со мной, будто и нет в этой жизни ничего более естественного. Почему я раньше не понял?..

— Уходи, — говорю спокойно, даже не удивляясь своему безразличному, такому привычному голосу.

— Да, блядь, Ниррай… — выдыхает он с нотками чего-то… не пойму, то ли злости, то ли разочарования, и с его лица разом спадает умиротворение. Хорошего настроения как не бывало.

Так-то я тебе и не давал никогда повода считать, что после страсти могу превратиться в слюнявого розового пони, что по облакам скачет, пукая радугой.

Аман встает, но не сваливает, а тащит меня на руках в душ, благо хоть не в тот, где вчера были, а в мой.

Уже в кабинке Аман ополаскивает сначала меня, потом себя, смывая прилипшую сперму, и мне остается надеяться, что после этого он выполнит мою просьбу, и наконец-то оставит в покое. Так-то мог бы и один помыться, что за мания меня везде с собой таскать? С другой стороны, пофиг вообще. Лишь бы ушел.

Но он не утихомиривается, кутает в полотенце и в спальню тащит, где падает в кресло, не выпуская меня из кокона, и обнимает, будто его кто просил о подобном.

— Я, кажется, достаточно четко дал понять, что лимит гостеприимства исчерпан, — говорю все так же спокойно, у меня даже злиться моральных сил нет. Я просто хочу, чтобы мне дали побыть одному, и все. Почему он тупой такой?

— Более чем. Но я не уйду, когда тебе плохо или плевать на все. Поговори со мной, Ниррай.

— Мне не плохо, можешь не париться, — пожимаю плечами. Мне обычно. Разве что хочется тишины. А лучше выпить, чтобы не думать. — Если и дальше будешь игнорировать мои желания, я сделаю ремонт.

Заложу на хрен по всем углам янтаря, и придется ему мириться с тем, что в моем доме он простой смертный.

— Могу принести осколок шкатулки, чтоб наверняка. Ты себя ведешь словно после наркоприхода , поэтому я не уйду.

— Приноси. Раскрошу и песком плед посыплю, в который буду кутаться, когда не хочу никого видеть.

По идее, глупо о таком рассказывать: если надумал что — надо делать молча, ставя впоследствии перед фактом. Но… да похер вообще.

— Думаешь, ожоги меня остановят? Можешь даже дать его выпить, и у тебя будет прежняя жизнь, где никто не хочет разделять с тобой все.

— Я не убийца, и никогда им не был, что бы там обо мне в журналах ни писали.

Ежусь от прохлады, что пробирается несмотря на пушистое полотенце. Почему все всегда видят во мне лишь плохое? Каждый рисует в голове образ и даже не пытается хоть немного копнуть за выдуманную самим собой оболочку. Даже если кажется, что кто-то относится иначе, стоит плотнее пообщаться и всплывает. Даже Аман, хоть и кажется отличающимся от общей массы, все равно туда же. Пришел, наехал и, не подумав спросить, а что, собственно, случилось? Зачем, если в прессе уже дали обзор, и у него в голове родилась четкая картинка? Ломать свои образы всем лень.