Здесь правление хакасского колхоза: нам дадут лошадей и еще одного проводника, и мы поедем дальше, в тайгу. Однако проходит три дня, прежде чем мы отправляемся в путь: у моего абаканского провожатого половина поселка родни, ну и, конечно, приезд городского родственника широко отмечается. Сначала пьют водку, после переходят на араку: ее перегоняют из кислого молока — и прямо тут же пьют, не дожидаясь, пока остынет. Мотаются верхом по степи, поют песни. Мне нравятся хакасские песни, в них нет восточного подвывания, они просто очень протяжные и грустные, напоминают чем-то настоящие сибирские песни.

Живут хакасы в обыкновенных избах — там есть стол, скамьи, кровать, сколоченные из досок. Грязь страшная. Рядом почти с каждой избой стоит юрта: в ней живут старики, летом там готовят.

Юрта круглая, стены деревянные, крыша из корья, вверху — круглое отверстие для выхода дыма. Внутри, по стенам, — полки, а на них, к моему великому удивлению, ровненько наставлены пустые бутылки: из-под шампанского, водки, вина, даже из-под чернил. Наверное, для красоты. Как и на Востоке, женщинам в юрте полагалось сидеть на одной половине, мужчинам — на другой. Обычаи, конечно, теперь выполняются не строго, но молодые невестки, как правило, все-таки сидят на женской половине.

Одеваются хакаски довольно красиво: очень широкое длинное платье — кегенек, собранное у горла и сзади на спине в складки, рукава длинные, тоже присобранные на плечах. Платье яркое, одноцветное, из какой-нибудь плотной бумажной ткани, а воротник, вставки в плечах вроде погон и манжеты — из тисненого китайского шелка. Платок повязывают низко на лоб, концами назад, а из-под платка — две черные косы, заплетенные на конце в одну.

Ездят верхом они как ходят. Тут говорят так: жена родила сына, муж подводит коня. И вправду, двух-трехлетние ребятишки уже ездят верхом: с дерева, с порога вскарабкаются на неоседланную, невзнузданную лошадь и катаются. Свалился — ничего страшного. Ездят верхом все, даже беременные женщины, а как же? Расстояния в тайге большие, пешком идти долго. Существовали даже специальные седла для беременных, с выемкой для живота. Седла тут деревянные, с высокой передней лукой. Мне показывали монгольские седла, у которых обе луки очень высокие, — они как бы подхватывают тебя, поэтому манера ездить у монголов совсем иная, чем у хакасов, тувинцев, не говоря уж о казацкой посадке. Монголы держатся очень прямо на любом галопе. Я видела на границе Тувы и Монголии, как идет по степи такой всадник: стелется в бешеном галопе конь — и, словно вросшая в него, прямая фигура человека.

Меня пригласили в юрту ужинать. Там на очаге квохтала в котле потха — мука, сваренная на сметане, густо сдобренная маслом. Кисловатая чуть-чуть от сметаны, очень сытная и довольно вкусная. Сначала хозяйка подала деревянный жбанчик с медовухой, старик хозяин стал разливать ее деревянным черпаком. Стакан поднесли мне первой, как гостье, потом он обошел всех — и снова вернулся ко мне. Медовуха, как и наша брага, готовится на дрожжах, только вместо сахара кладется мед — терпкий, припахивающий медом и дрожжами, не очень сладкий, вкусный напиток, достаточно хмельной. Затем хозяйка поставила две деревянные чашки: в одной черемша со сметаной, в другой — луговая мелкая клубника со сметаной. Каждому была дана алюминиевая ложка, и все дружно полезли ложками в эти чашки, потом стали есть потху. После хозяйка принесла большую сковороду с жареным налимом и хариусами. Запивали все чаем со сметаной. Когда я привыкла, мне даже стал нравиться такой чай, кисловатый, жирный — вполне заменяет обед, если долго ездил по тайге, а угостить тебя в юрте, куда ты заехал, кроме чая и лепешек, нечем…

Прежде чем налить первый стакан медовухи и прежде чем съесть первую ложку потхи, хозяин плеснул полчерпака в огонь. И усмехнулся неловко, взглянув на меня: старый, мол, обычай…

А я что? Я полна сейчас подобострастной доброжелательности к этим людям, мне нравится пить с ними из одного стакана и есть ложкой из одной чашки, нравятся их обычай — все нравится, потому что они меня, городскую неумеку, приняли с добром, угощают, пытаются объяснить то, что непонятно, хотя русского языка тут почти никто не знает, а провожатый мой пьян вусмерть… Тем не менее как-то мы объясняемся, существует еще и международный язык жестов…

Рыбу ловили мальчишки специально, чтобы угостить меня. Хариусов — удочкой, а налимов — прямо руками в камнях под мостом через Тёю. И ту и другую рыбу я вижу и ем впервые. Хариус голубовато-серый, с полосками вдоль туловища, плавник — голубоватый с красными пятнышками. Говорят, это сибирская форель — ее близкий родственник, во всяком случае. Но до форели хариусу, конечно, далеко, хотя рыба вкусная. После, за десять лет скитания по сибирским дорогам, я ее съела, наверное, центнер — и жареная вкусная, и уха из нее отличная. Налим — темно-зеленый, под цвет речных замшелых камней, плоскобрюхий, широкомордый, усатый. Тоже великолепная рыба. Выбросив налима на берег, мальчишки тут же разрывают ему что-то под горлом: «А то печенку сосет, ничего не остается!..» Белые камешки, что в мозгу налима, пришивают к рубашке беспокойного ребенка, чтобы лучше спал. Наверное, по тому подобию, что налим сам вроде бы сутками спит, ну и дети спать будут. А щука считается рыбой, помогающей от полового бессилия, молодые парни ее есть стесняются.

Надо сказать, что тут еще в ходу свои способы лечения болезней. Корь лечат какими-то белыми древесными червяками, жарят на противне, обрывают головки и дают больным детям. Провожатый мой рассказывал, что и его в детстве врачевали подобным образом, червячки эти сладкие, как мед, ел он их с удовольствием. Существует тут действительно прекрасное народное лекарство — сухая медвежья желчь. Желчный пузырь убитого медведя вешают где-нибудь недалеко от печки, он высыхает, в итоге получается мешочек с твердой черной массой, ее разводят в теплой воде и дают больному. Лечат ею от простуды, от воспаления легких, говорят, будто она даже вылечивает рак. Последнее — вряд ли, но от простуды она помогает отлично, сама пила. Сбои и порезы у лошадей лечат дождевыми червями: натомят в печке в бутылке — и мажут. У одной лошади копыто сходило, вылечили. А вообще здесь очень распространен зоб, особенно у старух, — иной раз словно мешок болтается на высохшей шее: речки тут горные, вода фильтруется через известняки, йода в ней нет.

Пища, насколько я могу судить, у хакасов преимущественно молочная и мучная. Молоко, сметана, айран — нечто вроде жирной простокваши, его пьют вместо воды в жаркую погоду, он хорошо утоляет жажду. Потом арча — казеин, остающийся от перегонки кислого молока на самогон. Его сушат на солнце, запасают впрок, и зимой варят с ним суп или едят с картошкой.

Я три дня брожу по поселку, заговариваю с ребятишками: в каждой семье по пять, по шесть, мал мала меньше. Они предоставлены сами себе, как и обычно в деревнях, поэтому очень самостоятельны. Мне это особенно заметно: дома осталась трехлетняя дочка — нормальный городской ребенок, который умрет с голоду, если вы его не накормите. Ну, а маленькие хакасята, еще не начав ходить, хорошо ориентируются в жизни, все достанут, поедят без напоминаний, доберутся и до того, что мать спрячет. И в степь одни ходят, и купаются в речке, и играют сами в какие-то свои игры. Одежды на них — одни штанишки на помочах с разрезом внизу, чтобы не затруднять родителей сменой и частой стиркой белья. Огромные лохматые хакасские собаки, происшедшие неизвестно от какой породы, в тесной дружбе с ребятишками. Бегают за ними везде, играют, не растеряются и кусок выхватить у задумавшегося малыша. Едят эти собаки все, даже то, что есть вроде бы и не надо, зато сахар не едят: видно, не знают, что это такое. Понюхают брошенный кусок — и отойдут равнодушно, либо зарычат на тебя — наверное, думают, камнем швырнула.