Так вот, Аня не поднимается, но разговаривать и даже немножко кокетничать с Ворошиловым она может вполне. Она очень хорошенькая — эдакая полинезийка: выпуклый смуглый лоб, скулы, большой рот с крупными белыми зубами — модный рот; длинного разреза черные глаза. Тонкие смуглые руки — браслетов не хватает, не то была бы точно полинезийка или индианка с рекламных проспектов. Правда, когда Аня встает, она проигрывает: коротышка, нескладненькая. Алеуты вообще низкорослый народ. «Чистых» алеутов на островах не осталось, разве что два-три старика. Отец Ани — русский.

Аня любознательная, умная девочка, она хорошо помнит и знает цветы Медного: когда они цветут, отцветают, какие употребляют в пищу, какие на другие нужды. Владимир Николаевич жадно расспрашивает ее: у научников очень мало времени, весь остров они обойти не смогут, вот Ворошилов и пытается заранее составить себе представление о флоре Медного — она почти не описана.

Я, свесившись со своей койки, слушаю. Ботаника — мое хобби, как теперь принято выражаться, а проще говоря, я еще со школы люблю ботанику, зоологию, орнитологию, минералогию… По-моему, очень интересно и необходимо знать, как и что вокруг тебя называется, как развивается, как, по каким своим законам живет, что с тобой сходно, а что различно. Свои удивительные тайны у природы, мало, в общем-то, разгаданные…

Молодые научники слушают Аню вполуха, играются. Лиля донимает Галю: толкает, задрав ноги, ее койку, Галя пищит, смеется. Харри — серьезный молодой эстонец с большим носом и светлыми прилизанными волосами — пытается участвовать в этом веселье, ему хочется, чтобы все выходило так же, как у девчонок, естественно, но через серьезность и замедленность темперамента нации ему все же не продраться. Чувство юмора, впрочем, у него есть в достаточном количестве.

— Харри?.. — спрашиваю я утром в буфете, когда двое моих соседей опрокидывают по стакану «чая без заварки». — Эстонцы тоже пьют водку или только русские?

— Еще как! — Харри тихонечко, но очень весело смеется. — Еще как пьют!.. — повторяет он и замолкает, не умея дальше подобрать слова. — Очень пьют, — заключает он и снова тихонько неудержимо смеется.

Кто ее, проклятую, не пьет…

Мы плывем и плывем дальше, по ходу судна справа и слева появляются кашалоты, пускают фонтаны; кувыркаются, сверкая белыми боками, косатки, все больше появляется совершенно незнакомой мне птицы: бакланы, топорки, кайры, ипатки, морские голуби — водоплавающая и, как утверждают, вполне съедобная птица. Кашалотов и косаток я, правда, еще не видела, обычное мое невезение: люди видят, я — нет. Ну, а птиц вижу даже я. Их бессчетно. Скоро остров Беринга.

Я сижу на корме, на каком-то перевернутом ящике, и размышляю о том, что удобства цивилизации отнюдь не способствуют объединению людей. Отдельный номер в гостинице — и у меня не осталось в Петропавловске ни одной подружки. А из многокоечных номеров старых сибирских гостиниц я увозила по шесть-семь адресов и сама раздавала столько же. Шесть-семь характеров, человеческих судеб навсегда оставались в моей памяти, хотя мы проводили рядом всего-то пять — десять дней. И тут тоже, если бы я ехала на комфортабельном судне, в первом классе, это было бы очень удобно, не утомительно, не грязно, но путь от Петропавловска до Медного был бы белым: ни Аниных рассказов, ни консультаций Владимира Николаевича, ни человеческого контакта, который установился у нас с младшими научниками — такого контакта, что я уговариваю их не оставаться на Беринге, а ехать на Медный, коли уж повезло и «Углегорск» пойдет туда. Обычно с Медным почти нет никакого сообщения: случайные рыбацкие сейнеры, которые по правилам пассажиров брать не должны. Владимир Николаевич, поразмыслив, соглашается (соблазнительно: Медный — белое пятно на ботанической карте). Я рада, мне будет хотя бы поначалу не так одиноко.

Я расспрашиваю Владимира Николаевича про крашенинниковскую «сладкую траву», знает ли он, что это такое. «Как же! — обижается известный флорист. — Борщевник сладкий — так и именуется». В подкрепление своих слов он произносит какое-то латинское название. На дальнейшие мои расспросы он разъясняет, что кожица стеблей этого борщевника богата токсиферолами — они-то и вызывают ожоги, когда ешь «сладкую траву» не обчистив. Однако при сушке или силосовании токсиферолы легко разрушаются, хотя, наверное, остаются эфирные масла — от них и происходило «давежное» действие вина, приготовленного из неочищенных стеблей. Еще он говорит, что любой борщевник хорошо идет на силос, и, несмотря на то что он быстро забраживает, коровы его с удовольствием едят, заметно прибавляют удои.

Мне интересно слушать это.

Мы забираем на Беринге участников самодеятельности, едущих давать концерт для промысловиков, забираем местное начальство: секретаря райкома, директора зверокомбината, председателя райисполкома, директора школы-интерната, редактора местной газеты — они тоже едут на Медный, посмотреть, как идет подготовка к зиме.

Ну вот, через двенадцать часов я буду на Медном. Первый настоящий пункт моей командировки на острова…

Подходим к Медному. Честно говоря, такого я все же не ожидала.

Садится солнце. Полосы белого тумана, объявшие горизонт, — в них, за ними, над ними — розовые скалы. Розовые с прозеленью — такого цвета старая медь. Вот почему Медный! Ползет туман, надвигающийся остров то проступает сквозь него, то скрывается. Розовые, точно цветущий персик, скалы и ярко-зеленые, как свежие листочки того же персика, полосы на них — никогда такого не видела!

Собственно, весь остров — это огромный монолит, одна огромная, высоченная скала длиной пятьдесят шесть километров и шириной пять — семь километров, кое-где разваленная неглубокими падями, кое-где море вымыло бухты. В одной из бухт стоит село Преображенское — больше населенных пунктов на Медном нет. Уже хорошо видно село: полтора, что ли, десятка серых домиков, брошенных в глубокую каменную ладонь. Сверху, с сопок, ползет туман, с боков тоже стягивается, влажно колышется просвеченный солнцем туман. Покачивается длинными острыми полосами между выветрелыми зеленоватыми остатками скал. Впрочем, если точно, это я после разглядела, что зеленоватые, а сейчас цвет камня не виден: солнце сзади. Низкое, диск разъят высокой узкой скалой; по воде и вверх разбрызгивается свет — ослепляющий, темно-красный, напряженный. Та-та-та — будто скатывается по камням солнце, текут по черной воде синие маслянистые тени. Плюм!.. Все. Утонуло солнышко, малиновые полосы — по небу, в скалах сумерки. В Преображенском — давно сумерки.