Среда 15 октября 1975 года, день

Первомайск, улица Робеспьера

Всю ночь дул и выл холодный ветер, пугая близостью зимы. Резкими порывами он гонял мусор, вертя пыльные вихорьки и трепля белье, вывешенное на балконах. Иногда прищепки не выдерживали напора, и пеленки срывались, мечась в потемках перепуганными птицами. Стонали и качались деревья, безнадежно клоня верхушки. Словно рои суматошных желтых мотыльков, кружились листья, шурша по асфальту, а порою жестяной подоконник ловил короткие очереди дождевых капель.

К утру буря стихла и тополя застыли в сонной истоме. Лишь тающий на солнце холодок напоминал о ночном неистовстве. Потрепанный город спешно прихорашивался – дворники ширкали метлами, жилички бродили по газонам, разыскивая упорхнувшую галантерею, а электрики, звякая «когтями», лезли на столбы.

Часы показывали полпервого, когда я спрыгнул с подножки автобуса у начала улицы Робеспьера. Застройка здешняя сплошь одноэтажная – частный сектор. В две шеренги построились основательные, добротные дома. На огородах крикливо лаялись дебелые хозяйки, а им вторили брехливые псы.

Дом Сосницких я отыскал сразу. Его замшелая крыша из старого шифера тонула в буйных зарослях одичавших яблонь, а подслеповатые оконца с резными облупленными наличниками едва выглядывали поверх травяных дебрей. Покосившиеся сарайчики, проломленные доски крыльца, ржавая водосточная труба – всё изнывало по умелой мужской руке.

Цепь не лязгала, выдавая собаку, лишь пара тощих кур бродила по двору в тщетных поисках чего-нибудь поклевать. Оглядев мирно пустующую улицу, я прошел в дом. Стеклянная фляжка с водой, «заряженной» давеча, оттягивала левый карман моей куртки, бутылка «жигулевского» – правый.

«И тебя вылечат! – звучало в памяти. – И меня вылечат!»

Пахнуло спертым воздухом, пропитанным тоскливым запахом лекарств, и мне навстречу вышел Сосна, расчесывая волосы пятерней, – его предплечье обвивала умело наколотая змея. В неряшливых шароварах и в застиранной майке, Юрка был хмур и зол, как рекомый альпинист, а увидев меня, сильно вздрогнул. И тут же, в приливе раздражения от испуга, затейливо выматерился.

– Ты чего сюда приперся? – процедил он, сжимая кулаки.

Я всмотрелся в жесткое, отчаянное лицо Сосницкого. Меня поразило сходство с селфи, сделанным тридцать лет спустя. Только сейчас в зеленых, чуть навыкате глазах плескались боль, страх и беспомощная злость, а в будущем Юркин взгляд обретет пугающую, мертвящую пустоту. Не подобает уголовному авторитету баловаться всякими эмоциями, любить или даже ненавидеть. Холодный и скользкий, «Змей» ловко уворачивался от карающей руки – он убивал свидетелей. Всех. «Змей» сел лишь в самый первый раз, когда зарезал своего отца – ровно за месяц до выпускного.

Но пока это всего лишь мой одноклассник, загнанный в ловушку бытия.

– По делу приперся, – спокойно парировал я. – Отец дома?

Юра вскинул голову.

– А зачем это комсоргу батя занадобился? – встопорщил он все свои иголки.

– Затем, что тебе учиться надо, а не уворачиваться от зуботычин, – отрезал я.

– Спит он, – насупился Сосницкий, и снова в его глазах всплыл перепуг. – Шел бы ты отсюда, комсорг! – сумрачно добавил Юрка. – Батя по трезвянке проснется, а когда не выпивши, он бешеный просто.

– Ладно, с ним потом, – небрежно отмахнулся я. – Мама твоя где лежит?

Не дожидаясь Юркиной реакции, я откинул занавеску и шагнул в небольшую уютную спаленку. Вязанная из лоскутков дорожка на полу, беленькие занавески с вышивкой, розовый абажур с бахромой, простенькая икона на полочке с засохшим букетиком – всё навевало сельские мотивы крайних сталинских лет. А на огромной железной кровати, почти не продавливая панцирную сетку, лежала маленькая худенькая женщина с лицом страдающей мадонны.

Ее некогда пышные волосы поредели, растеряв былой блеск, потухли и зеленые колдовские глаза, а тонкие черты лица как будто застыли в отражении скорби.

– Здравствуйте, Тамара Алексеевна. – Я присел на гнутый венский стул. – Меня зовут Миша, я учусь в одном классе с Юрой.

– Здравствуйте, – прошелестела Юркина мама, и глаза ее тотчас повлажнели.

– Терпеть не могу, когда мне сочувствуют, и вас не буду этим донимать. – Поерзав, я осторожно, чтобы не выронить стеклопосуду, стянул с себя куртку и покосился на Сосну, топтавшегося на пороге. – Ваш диагноз я узнал в горбольнице. Скажите, ходить совсем не удается?

– Зачем… – враждебно начал Юрка, накаляясь.

– Заткнись, – вежливо осадил я неуспевающего.

– Садиться могу, – сбивчиво пробормотала Сосницкая, слабо пошевеливаясь. – Ноги спущу, а дальше – все, не идут. На костылях только…

– Понятно… – затянул я, почти физически ощущая надрывные мольбы, год за годом полнившие этот деревенский будуар, и те робкие надежды, что угасали, опадая иссохшими лепестками. – Послушайте меня. За городом живет один древний старец… Полжизни он провел в монастыре, будучи тамошним лекарем. Ну, это известно всем, а вот дальше начинается тайна, которую знает лишь один из мирян – я. И очень прошу никому ее не открывать, никогда и ни при каких обстоятельствах!