– Всё. – Платек разогнул натруженную спину. – А теперь слушай.

Он вразвалочку подошел к маленькому окошку, раздвигая кружевные занавески, чтобы оглядеть подходы – и собраться с мыслями.

– В нашем распоряжении почти две недели, – резковато, с напором заговорил он, просчитав ходы и взвесив риски. – Миха занимается в каком-то молодежном центре… там что-то с наукой связано, с техникой… Ну, не важно. Сейчас Михи в городе нет, я его не чувствую. Наверное, уехал куда-то на каникулы. Но шестнадцатого и семнадцатого он будет в Одессе по делам того самого центра, и не где-нибудь, а на окраине, в промзоне. Смекаешь? Один в чужом городе, далеко от дома, от школы…

– А мы будем близко! – захохотал Аглауко. – Мазуччо, ты гений!

Лицо Платека перетянуло гримасой, отдаленно похожей на улыбку.

– Гуариши престо [168] , – обронил он и вышел, склоняя голову под низковатой притолокой.

Лишь запершись у себя, Томаш с силой отер лицо, словно сдирая приклеившуюся маску.

– Пся крев! – рванулось из него, взламывая тонкий ледок воспитанности. – Нех че дьябел порве! [169]

Резко стянув свитер грубой вязки, Платек скинул штаны и, дергая уголками рта, расцепил крючок на подвязке с шипами, впивавшимися в бедро до крови. Сегодня хоть и не суббота, «день бдения и жертв», но как еще выбить скверну, если не телесным покаянием? [170]

Сжав рукоять небольшой плетки, с говорящим названием «дисциплина», Томаш взялся охаживать себя по спине и ребрам. Резко выдыхая, кривя рот, он прерывисто и невнятно молился.

– Аве… Мария! Аве… Мария… грациа плена… доминус тэкум! – с рычанием выбрасывала пережатая глотка, а рука исступленно стегала вздрагивавшее тело. – Бенедикта… ту ин мули-эрибус! Аве… Мария!

Среда 5 ноября 1975 года, утро

Около границы Витебской и Псковской областей

– Обожаю поезда! – воскликнул Изя, откатывая дверь. – Хочешь – сиди, хочешь – лежи!

– И теплый туалет рядом, – поддакнул Зенков, не отрываясь от окна.

Андрей хихикнул, а из соседнего купе вылетел голосок Альбины:

– Ой, Изя, ты как кот, только и знаешь, что валяться!

– Не-е! Я еще жрать люблю! – жизнерадостно отозвался Динавицер.

Соседи шумно вздохнули – неисправим. Я фыркнул и вернулся к увлекательному занятию – на пару с Жекой любоваться видами, что проплывали за окном вагона. Наши глаза вбирали, впитывали все подряд – леса и перелески, сквозившие вязью голых веток, комковатую чернь перепаханных полей, встречный товарняк, что наваливается с воем и громыханием, частит, мельтеша, и пропадает, как резко отдернутая занавеска.

На переездах, где у шлагбаумов покорно выстраивались очереди из машин, стыли лужи. Ночной дождик добавил пейзажу резкости, а вот небо безмятежно сияло лазурью, словно умылось спозаранку.

Я вздохнул, наполняясь окружающим покоем. Езерище мы проехали, следующая станция – Невель. Вечером прикатим в Ленинград…

– Да чё вы всё пялитесь? – возмутился Изя, плюхаясь на диван. – Чё вы там не видели? Давайте лучше побалакаем!

– О чем? – невнятно спросил Жека, подпирая щеку кулаком.

– Ну-у… Об интересном чём-нибудь. О! О девочках!

– Мы все слышим! – квартетом донеслось из-за стенки.

– Ладно, – покладисто согласился Динавицер и понизил голос: – Тогда о чем-нибудь недоступном женскому уму. О! О смысле жизни!

– А у жизни нет смысла, – сказал я невозмутимо.

– С чего ты взял? – задрал брови Изя.

– С того, что жизнь слишком коротка, – сообщил я с рассеянной скорбью.

– Траурно мыслишь! – пригвоздил меня Дюха.

– Но ведь правда, – пожал я плечами в заносе флегмы.

– У-у, да когда это еще будет! – замахал руками Изя.

Мои губы дрогнули, едва не сложившись желчной усмешкой. В «прошлой жизни» Исаак Аркадьевич и до сорока не дотянул – обкуренный араб искромсал его ножом на задворках Хайфы.

И тут будто солнышко выглянуло из-за туч, развеивая мрак воспоминаний, – вошла Настенька в коротком халатике, шаркая тапочками с пушистыми помпонами.

– Приветики! – засияла она, приседая рядом и чмокая в щечку. – С добрым утром, Мишенька!

Мои соседи по купе разом заулыбались и подтянулись, а Женя вздохнул завистливо:

– Да-а… И пуркуа, спрашивается, я у мамы один?

– Не всем везет! – глубокомысленно вывела сестренка, подлащиваясь. – Да, Мишенька?

– Да, чучелко. – Я любовался Настей и вспоминал ее в студенчестве – зажатую, закомплексованную девицу, чуравшуюся шумных компаний. Не я ли стал причиной искривления Настькиной судьбы? Заперся в своей «башне из эбенового дерева», обособился от близких и ближних… И не замечал как будто, что рядом растет прехорошенькая девчонка, а надо ей от тебя лишь чуточку ласки да капельку внимания.