Издали виднелась каменная монастырская стена. Широкая, хоть на тройке катайся, обомшелая от древности, с проросшими из трещин молодыми березками, с узкими окошечками-бойницами, с причудливыми башнями по углам, она уступами поднималась на пригорок и охватывала монастырь неправильным пятиугольником.

К монастырю подошли со стороны оврага, поднялись по крутому взгорку и через пролом в стене, около Шатровой башни, сказались внутри монастыря.

Вдоль стен теснились разномастные монастырские постройки, флигели, службы. Вот в этом двухэтажном мрачноватом здании с узкими окнами, примыкающем к Голубиной башне, помещался их детский дом. Над входом висела нарядная вывеска, на клумбе, сделанной в форме пятиконечной звезды, до поздней осени цвели белые астры, стояла скульптура Ильича, на высокой мачте развевался на ветру красный флаг.

Ничего этого сейчас не было. Клумба взрыта колесами грузовиков, мачта свалена, липы, затеняющие окна, срублены.

Но что это? Шурка попридержал Таню и вгляделся вперед. Во всех окнах горит свет, входные двери распахнуты, к зданию один за другим подъезжают рычащие грузовики, снуют немецкие солдаты в лягушиного цвета шинелях.

— Чего они забегали? — вслух подумал Шурка. — Неужели еще кто прибывает?..

По еле заметной тропинке, пробитой в зарослях бузины, он провел вожатую вдоль монастырской стены к кирпичному флигелю, в котором до эвакуации жили работники детдома.

Пройдя узким коридором, Таня открыла дверь в свою комнату и замерла: здесь вовсю хозяйничали Настя Веселкина и незнакомые ей девочки. Кто чистил картошку, кто подкладывал в печку дрова, кто чинил туфли. На веревке, протянутой через комнату, сохла девчачья одежда.

Увидев невысокую скуластую девушку, девочки растерянно приподнялись.

— Ой, наша Таня вернулась! — кинулась к ней Настя и объявила подругам: — Это Таня... Татьяна Ивановна! Я вам говорила про нее.

— Ну и правильно, что хозяйничаете, — поздоровавшись с девочками, сказала Таня. — Так и надо! Только почему дыму полно?

— Дрова сырые... Осина, — вытирая слезы, буркнула лохматая девчонка, шуровавшая в печке железным прутом.

— А к дровяному складу не подойдешь, — заметила ее соседка. — Часовой там...

Таня спросила, что у девочек сегодня на ужин.

— То же, что и вчера... Грибы да картошка — объеденье... Пионеров идеал, — усмехнулась чернявая повариха, заглядывая в чугунок на плите.

— Я же велела моими запасами пользоваться... Возьмите в шкафу. Крупа там, макароны.

— А мы уж того... — переглянувшись с девочками, сконфуженно призналась Настя. — Прикончили их...

Таня покачала головой. Вот уж не думала, что все ее запасы израсходуются так быстро. Верно говорят, что голод не тетка.

— Тогда обождите... Сейчас что-нибудь раздобуду. — Таня поспешно вышла из комнаты и направилась к детдомовской кастелянше Ефросинье Тихоновне Ткачевой, которая жила в соседнем флигеле. Перед войной пожилую кастеляншу, всю жизнь проработавшую в детских домах и приютах, разбил паралич. За больной одинокой женщиной, как могла, ухаживала ее подруга, уборщица тетя Лиза. Месяца через три Ефросинья Тихоновна несколько поправилась — восстановился голос, окрепла рука, и только правая нога волочилась, как плеть. Эвакуироваться с детдомом кастелянша все же не могла. Вместе с ней осталась и тетя Лиза.

Сейчас, войдя в квартиру кастелянши, Таня и здесь увидела детей. Две худенькие девочки лет шести-семи, тихо переговариваясь, лежали под одним одеялом на диване; в углу, на матрасике, постанывая и тяжело дыша, спал мальчик; еще один мальчик и девочка сидели за столом и при тусклом свете семилинейной лампы что-то сшивали из цветных тряпочек.

— Тетя Фрося! Пришел кто-то, — слабым голосом позвала худенькая, словно просвечивающаяся насквозь девочка-швея.

Из соседней комнаты, тяжело опираясь на костыль, вышла грузная, с сединой в волосах, с отекшим мучнистым лицом Ефросинья Тихоновна.

Таня прижалась лицом к ее плечу.

— Выдюжила, доченька, — грустно сказала Ефросинья Тихоновна. — Вот ведь как война-то тебя сразу опалила...

— А вы как себя чувствуете? — осторожно спросила Таня.

— Ползаю мало-помалу. Лиза вот мне подпорки раздобыла... Вроде опять человеком становлюсь.

Ефросинья Тихоновна спросила, куда Таня думает теперь податься. Конечно, лучше всего пробиться к своим, к выехавшим детдомовцам. Ее там, наверное, ждут не дождутся.

— Хорошо сказать — к своим, — усмехнулась Таня. — А куда, как? Да и надо ли пробиваться? Здесь ведь тоже дети...

— Дети, доченька, дети, — кивнула Ефросинья Тихоновна. — Мы вот с Лизой уже скольких приютили... Здесь у меня малыши, подлечиваем их. А в твоей комнате девочки постарше собрались.

— А в Шатровой башне у Шурки Кропачева девять мальчишек собралось, — тихо сказала Таня.

— Знаю, знаю. Еще девять ртов!.. — вздохнула Ефросинья Тихоновна. — И что ж мы с ними делать будем?

Не успела Таня ответить, как в комнату ввалился дед Силантий, раньше исполнявший в детдоме обязанности сторожа.