И в третий раз загрустили батарейцы, когда провожали тракторы. Затащив орудия в окопы, тракторы развернулись и ушли. Немцы, к счастью, их не заметили. Заранее предусмотрев маскировку, трактористы, как обычно, набросили на выхлопные трубы машины пустые ведра. Помогла и безлунная ночь. Помогли и наши ночные бомбардировщики, которые своим тарахтением заглушали шум тракторных моторов…

Тракторы уходили далеко — за рвы, за минные поля. Теперь они орудийным расчетам не нужны. Да и будут ли нужны когда-либо?

К рассвету оба орудия «закопали». Брустверы окопов обложили дерном. На орудия накинули маскировочные сетки, на сетки набросали травы из оврага. А рядом с каждым орудием находились погребки, в которых лежали ящики со снарядами. На ящиках было написано: «Калибр 152 миллиметра. Бронебойные».

Когда посветлело, Трофимцеву позвонил по телефону двадцать второй — командир дивизиона. Оп спрашивал, не видит ли «девятнадцатый» коробочек, не кусают ли его комары, хорошо ли он обжил квартиру.

Если бы немцы подслушали этот разговор — а аппаратура у них для этого была, — то они прекрасно поняли бы: коробочки — танки, комары — пехота, квартира — боевая позиция. Шифр не менялся давно.

Трофимцев ответил, что квартира хорошая, комары не кусают и что коробочки на глаза не попадались.

Но в это время из-за горы послышался шум моторов, он с каждой секундой нарастал. Трофимцев безошибочно определил: моторы — танковые.

Он бросил трубку и побежал по траншее, чтобы проверить готовность расчетов.

Моторы гудели так, что в окопы с брустверов сыпался песок.

…Десять минут! Двадцать минут! Час! Полтора!

Потом моторы стихают и воцаряется прозрачная тишина.

«Значит, сегодня не пойдут. Значит, надо ждать завтра!»

И опять ночь. И опять утро.

А утром снова ревут моторы.

И снова Трофимцев, согнувшись, бежит по траншее.

Но вот на часах — десять. Теперь ясно: сегодня тоже не пойдут.

Какое идиотское положение — сиди и жди! Жди, когда на тебя попрут и будут тебя расстреливать, утюжить, давить гусеницами. Лучше — бой! Лучше — сражение! А тут такая проклятая тишина. Какой день сегодня? Вторник. Значит, ждем уже три дня…

Темнеет. Старший лейтенант идет по траншее и вдруг слышит разговор:

— Ты, Семен, герой, как и все мы.

— А какие мы герои?

— Дурак! А я считаю — герои. Почему? Мы пошли — знали на что. Когда старший лейтенант задал вопрос: «Кто просит освобождения от задания?» — ни один руки не поднял. Вот так, брат. А теперь сидим и ждем, нервы испытываем. Это тебе не пожар тушить. Там все сразу: увидел — горит и бросился.

Беседу в окопе прерывает окрик дозорного:

— Стой! Кто идет? Пароль!

Тишина. И вслед за ней — очередь из автомата.

А потом приходит солдат, что сменился в дозоре, и докладывает:

— Я тут фрица одного порешил. Наверно, нами интересовался…

Солдат виновато улыбается и, опустив голову, добавляет:

— Нехорошо получилось, что я его насмерть. Бил-то по ногам, да так как-то вышло, что попал выше. А то языка имели бы. Узнали бы, что они там собираются делать.

— Документы взяли?

— Вот кое-что из его карманов. Да разве тут что путное будет, раз он в разведку шел?

И снова рассвет. Опять за горой надрываются танковые моторы. Шесть часов… Семь часов… Восемь… Десять… Бой еще на сутки отложен. Еще один день без выстрела.

День без выстрела… Тяжелейший день.

В мирное время Трофимцев представлял войну по кинофильмам. Скачут всадники, трещат пулеметы, дают залпы артиллерийские батареи, кто-то кричит: «Вперед!» И вот — праздник, вот — победа!

А на войне все не так. Бьют орудия и кричат «Вперед!» только во время наступления. В остальное время — тишина, будни.

Будни батареи старшего лейтенанта Трофимцева длились уже пятые сутки.

«Неужели немцы не заметили нашу батарею? — думал Трофимцев. — Сколько ни маскируйся, заметят. Голый пригорок, голая посадка… Конечно, заметили. Но не трогают: сидите, мол, до нужного часа, живите, а мы о вас знаем…»

Впрочем, обо всем этом Трофимцев думал уже без особого волнения. За время, что он и его бойцы просидели, кутаясь в старые плащ-палатки, в темных холодных блиндажах, острота волнения, острота сознания обреченности притупилась, как притупляется боль. И старший лейтенант и батарейцы его к своему положению привыкли. А кроме того, где-то в сердцах у них пробились, заблестели лучики надежды: «Если ни вчера, ни позавчера ничего не случилось, то, может, и завтра не случится, и… послезавтра».