– …Клеопатра, типа, какая-то может, а я – нет?

– Да, и из-за этого казался себе ущербным (смеется) . Никого я не презирал, хотя, кроме тех, кого все же люблю (а я никого из них не люблю), люди это недалекие. Их презирать невозможно – это чмыри, а как презирать чмо? Прославиться между тем мне нужно было позарез: у меня были дети, я должен был думать о них, а слава – самый короткий путь к деньгам (причем деньги мне грезились небольшие). Парень из Кутаиси, которого взашей изгнали с журфака Тбилисского университета, о толстом кошельке не мечтал – просто, чтобы какие-то купюры водились, а обсирание и купюры, судя по некоторым твоим сотрудникам, ходят…

– …парой…

– …где-то совсем рядом. У тебя же раньше в «Бульваре» чем хамоватее журналисты были, тем больше они заказывали на «Славянском базаре» яств, а нищие из культурных газет ни х…я не ели – вот такая история.

Из книги Отара Кушанашвили «Я. Книга-месть».

«В журналистику я пошел из-за Юрия Петровича Щекочихина – веселого праведника, человеколюбивого публициста и жлобоненавистника-депутата.

Я написал ему письмо из Кутаиси – судя по всему, из жалости он мне ответил. Завязалась переписка. Ни говорить, ни писать по-русски я тогда не умел и пребывал в юношеской нирване – как есть пошлый грузинский шестиклассник.

Желание стать журналистом я тогда не афишировал, потому что был убежден, что засмеют. «Во глубине кутаисских руд храните гордое терпенье». В школе я был мышкой, в письмах к Юрию Петровичу – возвышенным фанфароном.

Он был… родным – вот это слово, мне кажется, точное.

Скольких людей он исцелил от душевного ненастья, скольким осветил тропы!

Мэтр – и какой-то полуграмотный сопляк из Кутаиси, один из миллиона, кто отнимал жемчужное время.

По мне, он был одним из самых значительных публицистов. У него было много подражателей, изображавших многозначительность при очевидной муторности.

Человек из другого измерения, с большими глазами, бестрепетный – вот для кого идиома «нравственная норма» была не пустым звуком.

Он писал мне, что журналистика – самая вкусная, но и самая тяжеленная работа.

В рамках советской парадигмы он часто упирался в тупик, но не отступал.

Статьи, сценарии, пьесы…

Если я что-то и умею, учился этому у Юрия Петровича Щекочихина.

Аминь!

…В тот далекий день, когда мне исполнялся 21 год, я готовился к отъезду из Кутаиси в Москву, и по этому поводу было продано все, что можно, – пишущая машинка, боксерские перчатки и даже магнитофон, на который с трудом скопили родители. Естественно, я пребывал в чрезвычайно угнетенном состоянии духа и ни о каком дне рождения не помышлял, но в Грузии так не бывает, и когда приперся домой, увидел стол с напеченными мамой любимыми хачапури и кока-колой. Кроме того, там было множество знакомых… моих друзей и родственников, которых, в свою очередь, тоже было множество – так меня даже в армию не провожали.

Сначала Отарика заставляли пить чачу, потом на спор я съел дюжину хачапурок, причем никто не пытался мне ничего подарить, считая, видимо, что грузину, отъезжающему a Первопрестольную, и так должно быть хорошо. Дальше не помню – по-моему, меня пытались подстричь (в то время я носил длинные волосы), а больше всего измывались родственники – тогда еще я не знал, что вскоре, словно весенние грачи, они потянутся вслед за мною в столицу. Это был мой последний день рождения на Родине: наутро очнулся в поезде – в карманах хачапури, в сумке несколько бутылок из-под фанты с великоградусной жидкостью… Слава Богу, не забыли положить деньги! Пробомжевав некоторое время на Павелецком вокзале, откупаясь от ментов чачей, я начал штурм того, что здесь называется шоу-бизнесом, и теперь я великовозрастный инвалид, господин вдохновенных строчек, раб дэдлайнов, слуга возбужденных детей, алиментщик несчастный!»

...

«Юра Шатунов – один из самых близких мне людей, – сказал Цой, – но Айзеншпис считает, что говорить об этом – моветон».

– Ты один из немногих, кто с покойным Юрием Шмильевичем Айзеншписом дружил, – человеком, который прошел тюрьму, понимал кое-что и в жизни, и в шоу-бизнесе, но умирал в одиночестве, забытый даже теми, кому помог. Ты ведь с ним был до конца?

– (Кивает).

– В чем уроки Айзеншписа для тебя заключались?

– Бытовые – вставать, не ссылаясь на вчерашнее застолье, в пять утра, никогда никуда не опаздывать и, даже если заговорил исландский вулкан с труднопроизносимым названием и ты под его лавой, должен так обосновать свое отсутствие или опоздание на одну минуту, чтобы поверили тебе безоговорочно.

Каждый день я обязан был находиться за рабочим столом, а Билан – в студии звукозаписи, и пахать, пахать: с утра и до ночи. Этот маленький могучий старикашка, этот Великий Старик, которого я числю своим вторым папой, отчаянно скрывал от окружающих собственную сентиментальность, в том числе из-за того, что провел за колючей проволокой столько лет и считал выражение сентиментов чем-то таким непристойным: ну, есть такая категория людей! Подобные вещи о своем отце говорил Оливер Стоун – о том, почему тот казался ему брутальным и неплаксивым, а Айзеншпис на поверку оказался очень плаксивым сентиментальным парнем, нестарым душой.