Положительной стороной новой ситуации будет то, что те же самые государства с гораздо меньшей вероятностью, чем до 1945 г., будут вступать в крупномасштабные вооруженные конфликты друг с другом, не говоря уже о войне в глобальном масштабе. Сделка с дьяволом, заключенная в XVII в., согласно которой государство предлагало своим гражданам намного лучшую повседневную защиту в обмен на их готовность пожертвовать собой ради государства в случае надобности, возможно, будет расторгнута. И, учитывая то, что на протяжении шести лет Второй мировой войны число только погибших составляло примерно 30 тыс. человек в день, она вовсе не обязательно заслуживает сожаления.

В то время как Гегель в 1830 г. восхвалял бюрократию как «всеобщее сословие», который ставит общественное благо выше собственного, и в начале XX в. Отто Гинтце воспевал «высокие добродетели» государственных служащих, а Макс Вебер считал государственную администрацию воплощением «целерациональности» [1005] , сегодня, вероятно, не осталось ни одного человека на Земле, который бы считал, что бюрократии свойственны данные характеристики. В действительности все обстоит ровно наоборот. В многочисленных научных работах, написанных после 1960 г., государственная бюрократия описывается как бесконечно разрастающаяся (бюрократическое решение любой проблемы состоит в расширении бюрократии), служащая только своим собственным интересам, склонная ко лжи с целью сокрытия собственных провалов, деспотичная, непредсказуемая, безликая, мелочная, неэффективная, сопротивляющаяся изменениям и безжалостная [1006] ; высказываясь против расширения государственной службы здравоохранения, президент Дж. Буш однажды охарактеризовал собственную администрацию как обладающую «состраданием в той же степени, что и КГБ». Бюрократия стала синонимом всего плохого, и нет ничего хуже, чем называться «бюрократом».

Возможно, еще более поразительна судьба, которая постигла слово «публичный», или «общественный» (public). В Древней Греции, где впервые было проведено различие между частным и публичным, преимущество было на стороне публичной сферы [1007] , не говоря уже о том, что от слова «частный» — idios — происходит современное слово «идиот». С закатом социализма в конце XX в. ситуация изменилась в противоположную сторону. В большинстве случаев слова «публичный» или «общественный» означают «находящийся во владении государства» или «предоставляемый государством», и в результате они стали синонимом слова «второсортный». Правильно это или нет, но лучшим комплиментом для школы будет сказать, что она частная (хотя такие школы в Великобритании называются словом «public» — «общественный») и дорогая, а худшим оскорблением будет назвать ее государственной или общественной («public») и дешевой. В зависимости от страны то же самое в большей или меньшей степени относится к медицинскому обслуживанию, жилищному сектору (в этой сфере слова «государственный» или «общественный» обычно являются синонимом слова «ветхий»), местам проведения досуга (аналогично), транспорту (при прочих равных условиях общественным транспортом пользуются только те, кто не может себе позволить купить автомобиль) и другим сферам, которых слишком много, чтобы их перечислять. Сегодня государственные предприятия могут выжить, только утверждая, что они столь же эффективны, как и частные фирмы [1008] ; предубеждение против всего общественного, кажется, распространяется даже на такие основные блага, как питьевая вода. Во многих странах та вода, которая течет из крана и предоставляется государством, считается непригодной для питья (и часто на это есть все основания), а та, которая производится частными заводами и выпускается в бутылках, считается чистой.

Хотя заявления «Уменьшим количество канцелярской работы» и «Уничтожим бюрократию!» стали популярными предвыборными лозунгами во многих странах, едва ли сегодня существует хотя бы одна, где это обещание было выполнено. За два десятилетия приватизации было распродано либо закрыто огромное количество государственных компаний по всему миру; часто это происходило за счет их сотрудников, которые пополнили ряды безработных или вынуждены были подыскать себе другую работу с меньшим количеством дополнительных льгот. Кроме того, начиная с 1980 г. не было ни одной развитой страны, система социального обеспечения которой не урезала бы выплаты и не грозилась бы урезать их еще больше; единственной разницей между консерваторами и социалистами, такими как Блэр и Жоспен, является то, что последний обещает провести это более безболезненно. В результате во Франции в последний месяц 1995 г. наблюдался широкий всплеск забастовок и бунтов. В США системе социального обеспечения угрожало банкротство [1009] , и одним из многих предлагавшихся решений было даже предложение ее приватизировать; это означало бы, что государство, хотя по-прежнему заставляет людей переводить часть заработка в фонд принудительных сбережений, больше не гарантирует, что когда придет момент выплаты, деньги на это действительно найдутся (даже в той ограниченной степени, как сейчас).

Вдобавок ко всему даже в тех странах, где призыв к здоровому индивидуализму, уверенности в своих силах и приватизации звучал особенно громко, количество бюрократов не уменьшилось: например, в США при Рональде Рейгане оно увеличилось на 1 % [1010] . Не уменьшилась и доля контролируемого ими ВНП. Например, в Великобритании в 1993 г. она составляла 45,5 % против 44 % в 1978 г. Для Европейского экономического сообщества в целом этот показатель составлял, соответственно, 52 % и 50 % [1011] ; в 1996 г. после десятилетия сокращения расходов французское правительство вновь побило рекорд, изымая 45,7 % ВВП в виде налогов [1012] . В США налоговое бремя также осталось примерно на прежнем уровне, несмотря на все сокращения социальных выплат, которые произошли с того момента, как в 1981 г. республиканцы пришли к власти.

Таким образом, все свидетельствует о том, что большинство современных государств, явно и открыто или тайно и лукаво, требуют все больше и больше, предлагая взамен все меньше и меньше. В лучшем случае они компенсируют изымаемые ресурсы тем, что развивают инфраструктуру и обеспечивают условия для быстрого экономического роста, как это сейчас происходит в США (хотя и ценой постоянного дефицита внешнего платежного баланса, доходящего до 120 млрд долл. в год), и как это было до недавнего времени в странах Восточной и Юго-Восточной Азии. В худшем случае они вынуждают целые сектора рынка труда уклоняться от уплаты налогов и даже переходить на бартер, как в Италии (между 1980 и 1990 гг. доля налогов в итальянском ВВП увеличилась с 30 до 42 %) [1013] .

Возможно, чтобы как-то компенсировать свое растущее бессилие, у многих государств также сформировалась неприятная привычка вмешиваться в мельчайшие детали частной жизни людей. В Ирландской республике нельзя получить информацию о контрацепции, в Нидерландах нужно просить разрешения у правительства, чтобы покрасить парадную дверь в тот цвет, который хочется. Некоторые правительства скажут вам, что можно играть только в государственную лотерею (и государство забирает доходы себе). В одних государствах принимают законы, по которым курильщики становятся париями, в других при определенных обстоятельствах человек обязан «стучать» на членов своей семьи и соседей (метод, который раньше применялся только худшими тоталитарными режимами) [1014] . В одних государствах человеку разрешено слушать лишь определенное количество зарубежных песен по радио (раньше это также относилось только к тоталитарным государствам), а в других продолжают настаивать, что человек не имеет власти даже над своим телом и не может принимать наркотики или сделать аборт.

Чтобы добиться этой и других похвальных целей, а также зачастую движимые экологическими мотивами или требованиями представителей меньшинств, государства принимают новые законы и постановления, которые сыплются как из рога изобилия. Например, к концу 80-х годов количество страниц в американском «Федеральном реестре» — официальном журнале, публикующем федеральные законы и постановления, — приблизилось к отметке 100 тыс.; в них даже содержались предписания, касающиеся формы ванн в номерах отелей и высоты дверных косяков; и агентства, занимающиеся составлением таких предписаний, вовсе не стремились сократить «объемы производства» после того, как президент Буш наложил мораторий на выпуск новых постановлений в 1992 г. [1015] Эти и другие бесчисленные формы вмешательства могут привести только к отчуждению и раздражению, которые иногда в буквальном смысле слова становятся взрывоопасными. В ходе опроса, который проводился после взрыва в Оклахома-Сити в 1995 г., 39 % граждан США заявили, что видят в федеральном правительстве угрозу своим правам и свободам [1016] . Другой опрос показал, что только 31 % американцев доверяет правительству «всегда или почти всегда» [1017] . В свою очередь правительство достаточно обеспокоено угрозой, чтобы начать создавать специальные команды по отражению возможных актов химического и биологического терроризма в американских городах — правда, это делается с некоторым опозданием, поскольку первая предполагаемая попытка такой атаки была раскрыта ФБР в феврале 1998 г.