Я же сдался, начал контровую, играл изо всех сил, но тоже слил. А как не слить, если против меня играла Ирина Станиславовна Рубакина, трёхкратный чемпион СССР по русским шашкам?

Виду, что знаю о её чемпионстве, разумеется, не подал. Хватит погодного капитана. Нет, уже Погодного Капитана.

На обратном пути думал, сколько правды в рассказе Рубакиной. Нет, она не врала, рассказывала, что знала, но было то знание истиной, деревенскими легендами или людей сознательно дезинформировали?

Пришел домой засветло. Волчьего воя никакого. Он только ночью слышен, волчий вой. А днём то гуси, то утки, в общем, птица.

Деревня всё-таки.

Я и сам весной попробую цыплятами разжиться.

Флэшбэк

Одна из причудливых особенностей ясновидцев — их неутолимая, почти звериная потребность во сне. Восемь часов — это лишь холостой ход, безмятежный дрейф по поверхности сознания, но когда включается таинственный механизм предвидения, и десяти часов порой недостаточно. Отчего так — не ведаю. Я, впрочем, не из тех шарлатанов, что зазывают простаков в полутемные комнаты, суля им разгадку грядущего за звонкую монету. Напротив, я тщательно скрываю свою осведомленность, прикидываясь исполнительным, но слегка туповатым малым. Таким, знаете ли, доверяют.

Вернувшись домой, я отломил Коробочке — так я окрестил кошечку — половинку вареной картофелины, другую половинку съел сам, разделся и рухнул в постель, надеясь запастись сном впрок, как белка запасает орехи. Однако сон не шёл. Одиночество давило, но не тем тяжким гнетом, когда кто-то незримый высасывает из тебя силы, а тихой, беспричинной тоской. В голову лезли мысли — пустые, изъезженные, словно старые трамвайные рельсы. Видимо, другие, более интересные думы сочли, что им приходить рано.

Способности мои проявились лет в шесть, но родители, бдительные, как классный руководитель примерной школы, немедленно наложили вето на любые разговоры о видениях. «Заболтаешься, — говорили они, — и тебя упрячут в больницу с решетками на окнах, где станут сверлить голову, ковыряться в мозгу тонкими инструментами, а потом — кто знает? — может, и вовсе не выпустят.»

Насколько мне известно — а уж мне-то известно! — ни мать, ни отец не обладали и каплей чудесного и проклятого дара, разве что чуть больше, чем любой среднестатистический обыватель. Но они видели, что бывает с теми, кто не умеет держать язык за зубами.

В тринадцать лет мои способности вдруг растаяли, как дым на ветру. Родители перекрестились, а я ощутил себя внезапно оглохшим, ослепшим и парализованным разом. Но со временем смирился. В конце концов, глаза и уши мои остались при мне, а ноги бегали не хуже, чем у других — пусть и не лучше. Я увлекся спортом. Длинные дистанции. Сперва — скромные, но к училищу я уже щеголял первым разрядом на десяти километрах. Бег стал для меня не просто упражнением — он превратился в упоительный ритуал, в сладостное самоистязание. Любимая дистанция? Полумарафон. Полный марафон — удел избранных, тех, кому армия дает поблажки: «Ты — гордость дивизии? Ну так бегай, тренируйся, от остального мы тебя освободим!» Но я был всего лишь курсантом, потом метеорологом — не тем романтичным синоптиком, что предсказывает дожди и вьюги, а скромным служакой, из тех, кто возится с приборами, передаёт и принимает данные. Армейские будни оставляли мало времени для досуга, но бег стал моим личным побегом — развлечением с привкусом пользы. В армии, как известно, физическую форму поощряют. В разумных пределах, разумеется.

И вот, постепенно, как роса, проступающая на оконном стекле в предрассветный час, я начал замечать: способности мои, те самые, что в детстве прятались в закоулках подсознания, будто испуганные мыши, возвращались ко мне во время бега. Да-да, именно тогда, когда ноги, отрываясь от земли, рисовали в воздухе незримые дуги, а лёгкие, подобные мехам лаборатории алхимика, выжимали из ветра кислородное золото. Но что ещё удивительнее — со временем, даже без этого ритуального танца с пространством, я стал ощущать, как мир раскрывает передо мной свои карты, перелистывая страницы чужих судеб с лёгкостью библиотекаря, сортирующего пыльные фолианты. Фамилии, даты, болезни — всё это поступало прямо в сознание, будто невидимые татуировки, написанные чернилами времени на лбах прохожих. или вшитыми чипами, с которых я, как сканер, считывал данные.

Однажды, помню, взгляд мой скользнул по лицу охранника в гастрономе — и вдруг, словно фотовспышка в темноте, я увидел: «Сергей Петров, 53 года, перелом ребра в 1985-м, хронический бронхит, развод, дочь-студентка…» Но лечить? Нет, это не моя стихия. Ветрянка сына стала тому доказательством. Помню, как его щёки, усыпанные розовыми пузырьками, вдруг очистились за ночь, а я, проклиная своё тщеславие, слёг: тело моё покрылось сыпью, словно пергамент, испещрённый готическим шрифтом страданий. Три недели я метался в лихорадке, как персонаж повести о доме в тысячу этажей, заточённый в лабиринте собственных капилляров, в то время как врачи в белых халатах, подобные стае любопытных чаек, кружили у моей койки, крича о сложном случае возвратной ветрянки.

И ведь знал же, о, как ясно знал! — что закон сохранения энергии неумолим, как закон тяготения для яблока Ньютона. Вылечи рак — и сам станешь гниющей плотью, останови инфаркт — и сердце твоё разорвётся, словно граната в кулаке. Но разве сына оставишь? Вот в чём проклятие: любовь всегда сильнее разума, как весенний паводок сильнее плотины из детских кубиков. Хотя, признаться, после того случая я дал себе клятву, крепкую, как узлы на верёвках висельников — никогда больше. Пусть человечество тонет в своих болезнях, как Титаник в ледяной воде — у каждого своя роль в этом абсурдном спектакле. Сын? Ну, сын — это другое.