Чайник засвистел протяжно, как пароход, подплывающмй к пристани, ровно тот миг, когда тени гостей замелькали за морозным стеклом. Случайность? Синхронность? Мир любил подбрасывать такие ребусы. «Заходите, не заперто», — гаркнул я, не поднимаясь с табуретки, надежной, как всё, сделанное для себя. Обыкновенно я двери запирал на все засовы, даже в этой глуши, где соседи люди мирные, старые, прозрачные. Привычка городской крысы, точащей зуб о гранит паранойи. Но сегодня, ожидая визит, оставил щель в двойных дверях — алую нить Ариадны для тех, кто отважится войти в мой неуютный лабиринт.

Валенки застучали на пороге — сперва робко, как кастаньеты начинающего танцора, потом увереннее, выбивая ритм, знакомый ещё со времён, когда в этих сенях топталась покойная Марья Степановна, её каблучки отбивали чечётку по рассохшимся доскам. Вошли двое: танковый капитан, чьё лицо напоминало топографическую карту Чеченской кампании — все рубцы да изломы рельефа, — и дед Афанасьев, носивший свой титул, как десантура — тельняшку. «Дед» — не возрастной ярлык (ибо стариков, настоящих, с сединами мудрости и морщинами-летописями, ныне не осталось), но звание, вручаемое за успешное воспроизводство рода: сыновья, внуки, правнуки — словно матрёшки, вложенные одна в другую. Дочь его, помнится, уплыла во Владивосток на корабле под алыми парусами мечты о цивилизации, сын же канул в бездну девяносто четвёртого — не пропал, нет, именно канул, как камень в трясине, оставив круги на воде семейных догадок. Я-то знал ту трясину — видел её во сне, чёрную, пузырящуюся, — но молчал, ибо правда иногда тяжелее, чем все танки капитана.

— Чай будете? Свежий, зелёный, с сахаром, — предложил я, наблюдая, как их зрачки сузились при слове «сахар» — этого алхимического кристалла, превращающего горечь бытия в сладкий сироп.

— Отчего ж не будем, будем, особенно с сахаром, — отозвался дед, и в его голосе зазвучала нота, знакомая всем, кто пережил эпоху дефицита, когда каждая крошка становилась признаком изобилия.

Стол, за которым они уселись, был памятником исчезнувшему ремеслу — дубовый, он хранил тепло прикосновений трёх поколений. Сам ритуал чаепития напоминал священнодействие: заварка из потрёскавшегося фаянса с изображением упитанных амуров, кипяток, льюшийся серебряной струёй из пузатого эмалированного чайника. Сахар они грызли аккуратно, как археологи, расчищающие хрупкий артефакт, — товар-то покупной, магазинный. Впрочем, здесь до сих пор промышляют бортничеством, добывая из дупел лесной мёд — янтарные слёзы беззащитных деревьев.

— Дело у нас к тебе такое, — начал не капитан, чьи шрамы в полумраке казались контурной картой, а дед Афанасьев. — Новый год скоро.

Глаза его скользнули к углу, где календарь, оставшийся от покойной хозяйки, застыл на дате 24 января — пятнице, ставшей вечностью. Листки, не оторванные за год, шелестели, как крылья бабочки, угодившей на липучку.

— Скоро, — подтвердил я, ощущая, как слово «скоро» теряет смысл в этой комнате, где часовые стрелки ходят и ходят по кругу, не в силах вырваться за пределы циферблата.

— Мы тут ёлку думаем сделать. Больше для Пыри, ну, и себя потешить.

— Ясно, — кивнул я, уже видя перед собой картину: топоры, вздымающиеся в такт забытым колядкам, смолистый аромат свежесрубленной ели, смешивающийся с запахом пота и металлическим привкусом предчувствия.

— А ёлка, она в лесу растёт. Тут ельничек недалеко, версты три, но нас, мужиков, пятеро, включая Пырю. А с тобой, стало быть, шестеро. И ты молодой, — добавил дед, и в этих словах прозвучала вся философия деревни: молодость здесь измерялась не годами, а способностью носить бревна, споро колоть дрова, выдерживать напор пурги и хранить молчание, когда ветра воют истории, которые лучше не слышать.

— И потому я, стало быть, должен срубить её под самый корешок?

— Верно понял.

— Только в песне мужичок не сам пришел в лес. Его лошадка завезла, на дровенках. «Нива» — она, конечно, повышенной проходимости, но насчет снега по лесу — сомневаюсь.

— А ты не сомневайся. Мы б тебя одного и не пустили, на съедение-то. Рано ещё. А насчет машины — зачем нам машина, когда у нас Митроша есть.

— Какой Митроша? — спросил я, потому что должен был спросить.

— Это наш мерин, чичиковский, в общественном пользовании. И сани тоже есть. Так что я запрягу завтра с утра Митрошу, и мы втроем — ну, если вы не против — отправимся того… Рубить. Под самый корешок. Раньше с нами Петр Кузьмич ездил всегда, ну, вы его видели, он в углу сидел с Раисой Максимовной и помалкивал, он вообще последние годы немногословен. А давеча заболел. В поясницу вступило. Куда ему в лес! Вот мы тут подумали — а вдруг вы согласитесь? Дело, в общем, не тяжелое, часа три займёт от силы…

Дед Афанасий говорил, и с каждым словом я всё больше и больше убеждался, что дело здесь не в ёлке.

— Насколько мне известно, ни в прошлом, ни в позапрошлом году никакой ёлки здесь не устраивали.

— Ну, не устраивали, — не смутился дед Афанасий. — А сейчас решили устроить. Чего себе отказывать, другого случая может и не быть. Опять же ребенку радость, Пыре.

— Отлично, — сказал я. — Топор у меня есть, транспорт ваш, всё понятно.

Образ мерина Митроши — этого чичиковского наследства — вызвал в памяти строки Гоголя, переплетённые с реальностью: животное, чья спина напоминала атлас автомобильных дорог, пройденных и непройденных, чьи глаза хранили туманное спокойствие существа, видевшего слишком много зим. Сани же, скрипящие как кости старика при вставании с постели, казались частью какого-то сюрреалистического обряда — перенесения не ёлки, но самого Времени из леса в деревню.

— А волков вы не бойтесь: и я, и Семен Петрович при ружьях будем. Волк — он умный, отличает ружьё от швабры, и потому даже близко не подойдет. Издалека, может, и посмотрит, любопытные они, волки, особенно зимой. Но их даже Митроша не боится, ну, почти не боится. Ближе к людям держится, так оно и хорошо.

— Я тоже буду ближе к людям, — пообещал я, и на этом деловой визит завершился, оставив послевкусие недоговорённости, словно чаинка, застрявшая в складке нёба.

Дед Афанасий и капитан Корзунов, поблагодарив за чай, ушли восвояси, их силуэты растворились в снежном мареве, как две капли чернил в графине с молоком. Дед Афанасий напевал «лесорубы, ничего нас не берет, ни пожары, ни морозы», капитан же не сказал и дюжины слов, только поздоровался и попрощался.