Три эссе. Об усталости. О джукбоксе. Об удачном дне

Три эссе Петера Хандке, лауреата Нобелевской премии по литературе 2019 года, объединены общим приемом метаповествования: это истории о том, как (а также где, при каких обстоятельствах, в каком состоянии духа и тела) автор их пишет. Предметы этих «опытов» почти неуловимы, почти абстрактны, почти нереальны и служат скорее постоянно удаляющимися приманками для письма: формы усталости, черты удачного дня, давно вышедший из моды музыкальный аппарат… Трилогия написана в 1989–1991 годах, в эпоху глобальных исторических сдвигов — тем более настойчиво маргинальными кажутся типичная самоуглубленность Хандке, почти переходящая в зацикленность на себе, его пристальная, «близкая» оптика, его пытливые магические длинноты, раздвигающие внутреннее пространство-время этих коротких текстов — порой до бесконечности.

??

Peter Handke

Die drei Versuche

Uber die Mudigkeit

Uber die Jukebox

Uber den gegluckten Tag

Gefordert durch das Bundesministerium fur Kunst, Kultur, offentlichen Dienst und Sport der Republik Osterreich

Редакторы: Анна Баренкова, Александр Филиппов-Чехов, Игорь Булатовский

Раньше я до ужаса боялся усталости.

Когда раньше?

В детстве, в студенческие годы, да еще в пору ранней влюбленности, именно тогда. Как-то во время Рождественской мессы ребенок сидел в окружении родных в битком набитой, ослепительносветлой, оглашаемой рождественскими песнями общинной церкви, окутанный запахом сукна и воска, и вдруг ощутил, как усталость навалилась на него всей тяжестью страдания.

Какого страдания?

Как болезни называют «скверными» и «коварными», так и усталость была скверным и коварным страданием; оно заключалось в том, что искажало как всё вокруг, — превращая прихожан в теснящихся войлочных и суконных кукол, а алтарь с мерцающим убранством в неясной дали в помост для пыток, сопровождаемых путаными ритуальными действиями и заклинаниями исполнителей приговора, — так и самого усталого страдальца, лепя из него гротескного персонажа со слоновьей головой, набрякшего, с сухими глазами и вздувшейся кожей; усталость похищала меня у вещного мира, на этот раз зимнего мира, заснеженного воздуха, безлюдья, и мчала на санках ночью под звездами; когда соседские дети уже потихоньку разошлись по домам, а ты совсем один, далеко за околицей, переполнен восторгом, всем существом здесь, в тишине, в свисте, в синеве схваченной льдом дороги — «подмораживает», говорили о таком приятном морозце. Там, в церкви, у ребенка, скованного, словно «железной девой», усталостью, было совсем другое ощущение холода, и я просился посреди службы домой, что означало лишь одно — «прочь отсюда!», и портил близким один из тех и без того все более редких — обычаи ведь отмирали — часов, проведенных в кругу соседей (опять).

Почему ты винишь себя (опять)?

Потому что та усталость сама по себе была связана с чувством вины, и от него лишь усиливалась, отдаваясь острой болью. Опять ты подвел общину, вдобавок стальной обруч сдавливает виски и кровь отливает от сердца; и десятилетия спустя опять испытываешь внезапный стыд при мысли о той усталости; странно только, что позже родственники если в чем-то и упрекали меня, то в ней — никогда…

Это было похоже на усталость в студенческие годы?

Нет. Чувство вины ушло. Усталость в аудитории к концу занятий даже взвинчивала меня или вызывала протест. Причиной были, как правило, не столько спертый воздух и вынужденная скученность (сотни студентов ютились бок о бок), сколько безучастность лекторов к, казалось бы. родному им предмету. Никогда больше я не сталкивался с людьми, настолько равнодушными к своему делу, как те профессора и доценты. Любой банковский клерк, отсчитывающий не свои купюры, все до единого дорожные рабочие, орудующие в пекле между палящим солнцем и дымящимся котлом с битумом, работали с большим огоньком. Как набитые опилками сановники, чьи голоса при обсуждении чего бы то ни было вряд ли дрогнут от удивления (которое вызывает у хорошего учителя его предмет), воодушевления, симпатии, сомнения, восторга, гнева, раздражения, растерянности, они скорее непрерывно копошились, ставили галочки, скандировали — и отнюдь не внушительным гомеровским тоном, а голосом педантичного экзаменатора, — в лучшем случае с редкими оттенками иронии или язвительного намека для посвященных, а за окном бушевала зелень, сияло голубое небо и следом опускались сумерки, пока усталость слушателя не перерастала в досаду, а досада — в раздражение. Опять, как в детстве: «Прочь! Подальше от всех!» Но куда? Домой, как прежде? Но там, в съемной каморке, где я провел университетские годы, поселился страх новой, неведомой мне в родительском доме усталости — усталости в комнатушке на краю города, в полном одиночестве, «усталости одиночки».

Но что в ней было страшного? Разве рядом со стулом и столом не стояла кровать?

О спасительном сне не могло быть и речи: первым делом усталость проявлялась в оцепенении, в котором невозможно было пошевелить и мизинцем, едва находились силы моргнуть; даже дыхание, казалось, останавливалось, так что ты, затвердевший до мозга костей, ощущал себя каким-то соляным столбом усталости; и если все-таки добирался до кровати, то после краткого полуобморочного забытья, не приносившего ощущения сна, первый же поворот на бок пробуждал и бросал в объятия бессонницы, чаще всего на всю ночь, ведь в комнате усталость всегда наваливалась далеко за полдень или ближе к вечеру, в сумерках. О бессоннице другие рассказали достаточно: как мающемуся без сна она меняет всю картину мира, так что существование, при всем желании, представляется ему не иначе как катастрофой, каждое действие видится бессмысленным, всякая любовь — смехотворной. Как неспящий лежит навытяжку до первых проблесков рассвета, который означает проклятие не только для него одного в его бессонном аду, но и для всего никчемного, заброшенного не на ту планету человечества… И я бывал в мире неспящих (и возвращаюсь туда то и дело до сих пор). Голоса первых птиц ранней весной, еще в темноте: обычно воскресно-пасхальные — но какие же глумливые нынче над изголовьем, «сно-ва-ночь-про-шла- без-сна». Бой часов на церковных башнях каждую четверть часа, хорошо различимый даже издалека, — предвестник еще одного скверного дня. Шипение и визг набрасывающихся друг на друга котов в неподвижности утра — и слышишь, и осознаешь вдруг все явственнее звериное в средоточии нашего мира. Женские стоны или крики мнимой страсти, внезапно повисающие в застывшем воздухе, как если бы прямо над головой неспящего нажали на кнопку и завели машину серийного производства, неожиданно сорвав маски наших пристрастий и выставив напоказ панический эгоизм (здесь не любят друг друга, но каждый неизменно и изо всех сил любит себя самого) и низость. Случайные настроения во время бессонницы — у страдающих хронической бессонницей, разумеется, — как я, во всяком случае, понимаю из их рассказов, непременно выстраиваются в ряд закономерностей.

Но ты-то, отнюдь не страдающий хронической бессонницей, что намерен делать: рассказать о картине мира, порожденной бессонницей или усталостью?

Я намерен пройти естественным путем — от картины мира без сна — к картине мира, порожденной усталостью, или, вернее, во множественном числе: я хочу рассказать о разных картинах мира, порожденных разными видами усталости. Так до ужаса пугала меня в свое время усталость, связанная с женщиной. Нет, эта усталость не возникала, она протекала как физический процесс — как расщепление. И затрагивала не только меня, но и женщину; словно резкая перемена погоды, она приходила извне, из атмосферы, из космоса. Бывало, мы лежали, стояли или сидели, еще вместе, разумеется, и вдруг неотвратимо отдалялись друг от друга. В такое мгновение всегда накатывал страх, даже ужас, как при падении: «Стой! Нет! Нет же!» Но ничего не помогало; оба падали, неудержимо, порознь, каждый — в собственную, а не общую усталость. Может статься, усталость была лишь другим названием бесчувственности или отчужденности, но к тяжести, давившей на всё вокруг, это слово подходило как нельзя лучше. Даже если местом действия был, к примеру, большой кинотеатр с кондиционерами, нам становилось жарко и тесно. Ряды кресел дыбились. Краски на экране желтели и блекли. Если мы случайно касались друг друга, каждый с отвращением отдергивал руку, как от удара током. «Ближе к вечеру такого-то числа… на кинотеатр „Аполлон“… как гром среди ясного неба обрушилась катастрофическая усталость. Жертвой стала молодая пара: сидевшие плечом к плечу юноша и девушка были катапультированы в разные стороны мощной волной усталости, и по окончании фильма, который, между прочим, назывался „О любви“, не обменявшись на прощание ни взглядом, ни словом, каждый безвозвратно пошел своей дорогой». Да, разлучающая усталость всякий раз лишала кого-то из нас способности смотреть в глаза, повергала в немоту; никогда, никогда не смог бы я сказать ей «я устал от тебя», никогда — простого «устал!» (выкрикнутое вместе, оно, возможно, освободило бы каждого из личного ада). Приступы такой усталости выжигали в нас дар речи, душу. Если бы мы только могли и вправду каждый пойти своей дорогой! Нет, усталость принуждала разделенных изнутри оставаться вместе наружно, телесно. И оба, одержимые дьяволом усталости, обращались в страх.