Но Сория, переулкам которой он доверился дождливым вечером, вовсе не собиралась расстилаться перед ним, когда он выбрался в темноте, ощупью, за город на холм, где стояли развалины замка; ни одной сверкающей огнями улицы; это место, по сути пара выцветших жилых коробок в изгибе переулков, производило, даже когда он блуждал из бара в бар, а те пустовали уже с раннего вечера, оживляемые к ночи навязчивыми мелодиями игровых автоматов, впечатление до скуки знакомого среднеевропейского городка, только чернее внутри — брошенный на зиму овал арены для боя быков — и окруженного чернотой снаружи. Ничего здесь уже, решил он, не открыть и не создать. Но хорошо уже, что он шел без багажа. На видном месте в стеклянных витринах книжных лежали в основном книги Гарольда Роббинса [19] — почему нет? В полночь на площади помахивали ему и блестели мокрые зубчатые листья платана. У кинотеатров «Rex» и «Avenida» едва заметные, как бывает только в Испании, окошки касс выходили прямо на улицу, рядом с широким главным входом, и в каждом из них виднелось, наполовину обрезанное рамой, лицо словно одной и той же пожилой женщины. И вино совсем не напоминало о европейском городке. И узор тротуарной плитки в Сории представлял собой квадраты, подогнанные друг к другу отшлифованными краями, в то время как плитка тротуара в Бургосе была выложена зубцами. И «невозмутимость» по-испански была ecuanimidad. И он без конца, как литанию, твердил это слово, перемежая его иногда греческим scholazo.

Во сне являлись сотни образов. Некий генерал, он же переводчик Шекспира, застрелился, скорбя о состоянии мира. Заяц пересекал поле, утка плыла вниз по реке. Ребенок бесследно исчезал на глазах у всех. Жители деревни, судя по услышанному, умирали каждый час, и священник успевал служить только на похоронах. (О речи и слухе в снах: никто ничего не говорил и не слышал, все просто беззвучно переносилось по воздуху.) Дедушкина кровь из носа пахла мокрой собачьей шерстью. Другого ребенка звали Дух. Кто-то провозглашал, на сей раз во всеуслышание, важность слуха в наше время.

На следующий день — все еще лил дождь, и, если верить газете, Сория по-прежнему была самой холодной провинцией Испании — он отправился на прощальную прогулку по городу. Неожиданно для себя он оказался перед фасадом собора Санто-Доминго, чей возраст выдавали размеры и светлые, местами обточенные ветром камни песчаника. Что же за мощный импульс получал он всегда от романских построек, заставлявший почувствовать их пропорции — плечами, бедрами, подошвами, словно его собственное потаенное тело? Да, именно телесность была ощущением, с которым он как можно медленнее, по дуге, направлялся сейчас к сводам этой церкви в форме амбара. Уже в первое мгновение при виде тонкого членения поверхностей, врезанных в них полукруглых арок и узких фигур на память ему пришло выражение Борхеса «братство Прекрасного», но его охватил страх слиться со всем этим, и он решил отложить отъезд куда бы то ни было до вечера и, прежде чем дневной свет на скульптурах изменится, еще раз заглянуть сюда. Для начала он отыскивал лишь вариации в полюбившихся ему с первого взгляда группах. А вариации были (долго искать не пришлось), как всегда в романской скульптуре, и снова они показались ему тайными приметами места. Здесь эти приметы обнаруживались повсюду, куда ни глянь: заботливо склоненный Бог Отец, помогающий подняться только что сотворенному Адаму; в одном месте почти плоское, на других изображениях волнистое покрывало, под которым спят волхвы; лист аканта в форме морской раковины, величиной с дерево, возвышающийся позади гробницы, оставленной воскресшим Христом; в полукруге над порталом (в мандорле — улыбающийся Отец с улыбающимся, разложившим на коленях толстую каменную книгу Сыном) — звери, символы евангелистов, сидящие не на земле, а на коленях у ангелов, и не только лев и телец, будто только что родившиеся, но даже могучий орел… Спешно покидая площадь, он бросил взгляд через плечо и увидел резной короб — тем отчетливее было видно, что он внутри почти пустой, — стоящий, по выражению Карла Валентина [20] , «на воле»: широкая и низкая постройка, с небом над ней (все жилые дома вокруг были выше), производила впечатление идеала, несмотря на проезжавшие мимо с ревом грузовики; совершенно непохожая на оцепеневшие фасады вокруг, она именно в своем покое казалась музыкальной шкатулкой — она играла. У него возникла мысль, что тогда, восемь веков назад, во всяком случае в Европе, в эпоху единой формы, человеческая история, как частная, так и всеобщая, чудесным образом прояснилась. Или то была всего лишь иллюзия, созданная всепроникающей формой (а не просто стилем)? Но как сложилась эта царственная и вместе с тем детская, понятная форма?

Сория, при свете дня это было особенно заметно, лежала между двумя холмами, лесистым и голым, в долине, спускавшейся к Дуэро; река текла мимо редких домов на краю города; на другом берегу — длинная полоса скалистой местности. Туда вел каменный мост, с которого начиналась дорога на Сарагосу. Путешественник сосчитал арки моста. Подул легкий ветер, неслись облака. Между голыми тополями пес с радостным возбуждением гонялся за разметавшейся листвой. Тростник лежал в темной воде, торчала лишь пара макушек. Иностранец — чужак? — принятый местностью, взял направление, противоположное знаменитому променаду поэта Антонио Мачадо, и пошел вверх по реке тропинкой, пересеченной корнями сосен. Тишина; дуновение ветра у висков (он на минуту представил, как некая фирма создает для этих частей лица специальную эссенцию, чтобы кожа была чувствительна к малейшему движению воздуха: воплощенное — как бы это назвать? — сейчас).

Покинув безлюдный простор, он зашел выпить кофе в прибрежный бар «Rio», с юношей-цыганом за стойкой. Пара пенсионеров, jubilados, с оживленным интересом смотрели утренние передачи по телевизору. От непрекращающегося скоростного движения за окном стаканы и чашки дрожали в руках посетителей. В углу примостилась едва доходящая до колен цилиндрическая подновленная печка, с вертикальными бороздками, орнаментом, напоминающим морского гребешка; из отверстия внизу шел жар от пламени. От кафельного пола поднимался запах насыпанных с утра свежих опилок.

Выйдя на улицу и поднимаясь на холм, он прошел мимо бузины с толстым стволом, короткие светлые ветви образовали мириады переплетавшихся и наползавших друг на друга арок. Дело не в суеверии: даже без таких образов и знаков он остался бы в Сории и, как и планировал, принялся бы за эссе. Между тем он хотел вместить как можно больше рассветов и вечеров в этом маленьком, легко обозримом городе. «Нет, не уеду, пока не закончу!» В Сории он мог бы наблюдать, как парят в воздухе последние листья платана. К тому же, сейчас в здешнем ландшафте воцарился тот темно-прозрачный, как бы струящийся из земли свет, который с давних пор всегда придавал ему сил уйти в тень и писать, писать, писать — без предмета или о чем-нибудь вроде джукбокса. Он отправлялся бы на простор, гулять, не обязательно за город, ведь простор здесь все равно был повсюду — в какой метрополии возможно такое? — каждый день, перед тем как сесть за текст, чтобы обрести все больше необходимую с возрастом тишину, настроившись на которую, словно в определенной музыкальной тональности, будут складываться предложения; но после он отдался бы шуму, настигающему и в более спокойных уголках, отдался бы городу; нельзя было упустить своеобразия ни торгового пассажа, ни кладбища, ни бара, ни спортивной площадки.

Однако выяснилось, что в эти дни совпало сразу несколько праздников — время отпусков, и свободные номера будут только в начале следующей недели. Это его тоже устраивало, он мог в свойственной ему манере еще немного отсрочить работу, а кроме того, перебравшись на время в другой город, составить при отъезде и возвращении представление о местоположении уединившейся на плоскогорье Сории не только относительно Бургоса, лежащего западнее, но и других направлений, что показалось ему полезным для предстоящего дела. У него было два дня, и он решил провести один на севере, другой на юге, оба — за пределами Кастилии, сначала в Логроньо, в винодельческом регионе Ла-Риоха, а потом в Сарагосе, в регионе Арагон: к этому располагали главным образом маршруты автобусов. Но для начала он посидел в типичной закусочной с задней комнатой, в таких он всегда чувствовал себя защищенным, там можно было просто побыть в одиночестве и, благодаря тонким деревянным перегородкам и часто открывающимся раздвижным дверям, наблюдать, что происходит в баре, где под телевизор и звуки игровых автоматов почти всегда кипела жизнь.

В автобусе, ехавшем после полудня в Логроньо, кроме него была только монахиня. Лил дождь, и на перевале между двумя провинциями автобус, казалось, продвигался сквозь саму дождевую тучу: не было видно ничего, кроме серой клубящейся массы. По радио зазвучала «Satisfaction» Rolling Stones, которая как нельзя лучше подходила к «реву джукбокса» и была среди тех немногих, что десятилетиями не менялись в джукбоксах по всему миру; «золотой стандарт», подумал пассажир — пассажирка в черном монашеском одеянии под заполнивший пространство и как будто призывающий обратить на него внимание звук гитары Билла Уаймана [21] болтала с водителем о несчастье, случившемся на стройке час назад: двое погибли под арматурой и свежим бетоном, это произошло по соседству, как раз когда путешественник ел в закусочной. Заиграла «Ne me quitte pas» Жака Бреля, мольба к возлюбленной не покидать его, опять же одна из немногих песен, что составили во франкоязычных странах, по крайней мере согласно его собственным изысканиям, классику джукбокса, список которой размещался на шкале, как правило, в крайней правой, неприкасаемой колонке (в австрийских музыкальных автоматах это место занимала так называемая народная музыка, а в итальянских — оперные арии или хоры, прежде всего ария «Милая Аида» и хор рабов из «Набукко»). Странно, размышлял путешественник, что псалом бельгийского певца, идущий из глубины, чисто вокальное произведение, откровенное, личное («тебе скажу, тебе одной!») — казалось, вообще ни один из автоматов, официально установленных и оплачиваемых монетами, его не крутил — звучит в пустом автобусе над перевалом, на высоте две тысячи метров над уровнем моря, по пути через обложенную серыми облаками ничейную-землю-дождя-и-тумана.