— Не перебивай, Нюр. Вот с этим и придется разобраться! В общем, эта женщина написала, что ее нет уже несколько дней, а нянька не приходит уже сутки. И ребятенка она кормит размоченным в молоке хлебом, потому что у самой ни денег, ни еды для него нет, - я увидела, как лица моих собеседников вытянулись.

— Ча-вооо? – только и протянула Нюра.

— Сколько дней письмо из Петербурга сюда идет? Я даже не знаю, где теперь этот ребенок, - заключила я.

— Нюра, надо не рот открывать, а решать, - быстро спохватился Фирс и принял в свои руки управление нашим эмоциональным бабьим коллективом. Думаю, он понял, почему я запретила говорить о встрече Глафире.

— Да, Фирс. Мне надо срочно ехать туда, только вот Осип пока знать не должен. Каким бы дурным Пётр ни был, он Осипу родной сын. Может, и письмо когда писали, уже плохо все было! А так при любом исходе, коли Осипу мальчишку привезти, всяко легче переживет! – закончила я пояснять и тяжело выдохнула.

Перед глазами стоял этот голодный, орущий младенец, и сердце сжималось в комок.

— Я могу чего придумать… мол, надо… - начал Фирс и замолк.

— Вот-вот. Надо Лидию подключать. У нее небылицы слагать хороший опыт. Но чичас будить не стоит. Много рассказывать придется, - подытожила Нюра. – А ты, Надя, саквояжик пока собери. Завтрева я ее подыму пораньше, мол, время напутала. Приведу к тебе, и все расскажем. У ей опыт поболе нашего!

— Согласна. Я пошла тогда, - сама не своя, дошла до кровати, легла, но заснула, когда уже светать начало. Единственное, о чем я вспомнила, так это о письме Евгения. На которое я так и не ответила. Кто знает, там ли он еще? Обещал вернуться к осени или ближе к зиме. И я молила Бога, чтобы он был в Петербурге.

— В Мариинском институте, в обществе благородных девиц, я хорошую подругу обрела. Еще до знакомства с мужем моим. Мы с ней после моего замужества потерялись, но уверена, что она, волчья дочь, жива еще, - выслушав нашу историю, подумав и пригладив волосы, начала Лидия. – Так вот. Я сегодня впаду в печаль из-за невозможности поехать по ее просьбе навестить и забрать то, что она хочет перед смертью мне передать…

— А я смогу, - решила сократить немного только что выдуманный Лидией рассказ.

— Именно. Ну, Осип не самодур, да и с тобой может письмо для сына передать. Думаю, согласится. Из Троицка ночью поезд отходит. А если я дни спутала, то утром рано. Так что ты успеешь в любом случае. Денег с собой бери, да только разменных. Крупными не сори, оденься скромнее, будто гувернантка. Их много в это время едет к столице, - спокойно и по делу объясняла Лидия.

За завтраком все пребывали в отличном настроении. Кроме Лидии. Об этом и запереживал наш «кавалер».

И через сорок минут у меня было разрешение на поездку, нужная сумма денег, благословение мужа и наказ: коли чего, обращаться к Петру. И адрес Петра, указанный в письме.

А через пару часов мы с Фирсом гнали в Троицк, надеясь, что благодаря этому застанем рейс пораньше. Если он, конечно, был.

В поезд я села только утром. Фирс не оставил меня наедине с тревожными мыслями, пока не усадил в купе и не перекрестил тронувшийся вагон. За это я была ему благодарна от всей души.

Усталость после двух бессонных ночей сделала свое дело. Заснула я моментально и проснулась перед закатом, несмотря на то, что кто-то в купе садился, кто-то выходил. Через пять дней, прибыв в Петербург, я, не видя ничего вокруг, взяла экипаж и поехала по адресу, который написала женщина. Я мечтала только об одном: застать ребенка там. Хоть с Кларой, хоть без нее. Раннее утро и непроглядный туман, зябкая и пахнущая почему-то солидолом столица навевали тоску и страх.

Когда через сорок минут экипаж остановился перед трехэтажным каменным домом с облезлым фасадом, где на тротуаре в луже чего-то серого спал пьянчужка, мне стало нехорошо.

Дом этот стоял на окраине Санкт-Петербурга, где тротуары тонули в грязи, а утренний туман, словно саван, окутывал это прибежище.

Обшарпанные, осыпающиеся стены, кое-где покрытые слоем черной сажи, выворачивались наружу, как будто пытались исторгнуть все, что прятали в себе. Окна, похожие на глаза старика, тускнели от пыли и боли. Некоторые были заколочены, а другие пронзали зловещими пустыми проемами в полумраке.

Двери парадной, будто зев в преисподнюю, распахнуты. Внутри обстановка едва ли была лучше: грязные полы, пропитанные зловонием и следами пребывания не самых счастливых и не самых достойных людей.

Каждый звук здесь, будь то скрип половиц или шорох ветра, казался криком отчаяния, отголоском судеб, изможденных не оправдавшимся терпением и безысходным страданием. Этот дом, как молчаливый свидетель, хранил в себе истории нищеты, разбитых надежд и боли.

Все мое естество противилось этому месту, а ноги в любую секунду готовы были повернуть назад, на улицу, в густой, как поминальный кисель, туман. И бежать, бежать отсюда подальше.

Свет пробивался на лестницу из окон едва-едва, но помогал видеть ступени, двери и закопченные стены. Нужный номер квартиры оказался на втором этаже. Кто-то кашлянул, потом хлопнула дверь, и звуки, словно пробуждая друг друга, начали возникать то за одной, то за другой стеной.

Я прислушалась. Там, куда я собиралась постучать, возился кто-то возле самой двери. Осторожно ударив костяшками пальцев по облезлой фанере, я отошла в сторону, потому что казалось: сейчас дверь распахнется, и на меня кинется с ножом в руке тип, похожий на того, что лежал на улице.