И уж зато подчас, без дальних справок,

Когда у них в игре оплошность есть,

Даем себе потеху с задних лавок

За свой алтын освистывать их честь[67].

Шекспировская метафора позволила иными глазами взглянуть на происходящее: ощутить сюжет в непрерывном движении исторических событий. Историки стали членить эти события на сюжетные главы и осмысливать поток исторических фактов сквозь рамки сюжета. Я сейчас не говорю о том, хорошо это или плохо, но это так. И именно с этого момента могла возникнуть такая точка зрения, что можно наслаждаться самим сознанием того, что ты живешь в «минуты роковые». Точно так же сформировалась иная точка зрения, что главное в этой жизни — выжить, главное в этой жизни — отсидеться и избрать уголок поспокойнее. Я еще раз обращаю ваше внимание на то, что шекспировский монолог Жака был написан на рубеже веков, как раз между XVI и XVII столетиями. Может быть, в этом был какой-то высший смысл, может быть, нет, но во всяком случае это было именно так. Именно поэты были озабочены осмыслением феномена грани веков и тысячелетий, стремились отыскать смысл и завязку (развязку) сюжета всемирной истории. По удивительной иронии истории спустя ровно три века, в 1896 году, тоже на грани двух столетий, XIX и XX, английский поэт французского происхождения Хилэр Беллок (1870–1953) написал сонет, построенный на сознательной перекличке с монологом Жака. Эта развернутая реминисценция крылатой фразы Шекспира содержала отчетливую пессимистическую интонацию и звучала так:

Весь мир — театр. За ваш билет заплатят

(Заочно). Всем доступен вход.

Оркестр гремит и щедро силы тратит,

Но в музыке господствует разброд.

Программ не продают. Нельзя понять сюжета.

Актеров масса, но талантов нет.

А представление — скажу вам по секрету —

Напоминает декадентский бред.

Мне в театре место нравится одно лишь —

Мы на французский лад зовем его фойе.

Там сигаретой мысли успокоишь,

В сторонке от толпы, с собой наедине.

Потом возьмешь пальто и — прочь,

Не досмотрев спектакля, прямо в ночь[68].

У Беллока были убедительные личные причины именно так смотреть на вещи. Автор сонета был поэтом, эссеистом, историком — автором биографий Дантона, Робеспьера, Наполеона, Кромвеля, Мильтона и четырехтомной «Истории Англии». Кроме того Беллок активно занимался политикой: консерватор по политическим убеждениям, он стал членом парламента от партии либералов.

Вероятно, что этот сонет показался советскому поэту С. Я. Маршаку чересчур мрачным. Великолепный знаток и переводчик Шекспира решил внести в классическую метафору оптимистическую интонацию и откликнулся такой лирической эпиграммой:

Как зритель, не видевший первого акта,

В догадках теряются дети,

И все же они ухитряются как-то

Понять, что творится на свете[69].

Шекспировский образ мира как театра стал важнейшей метафорой, которую — в явной или неявной форме — активно использовали профессиональные историки, стремившиеся постигнуть логику исторического процесса и создавшие произведения, включенные не только в сферу науки, но и в сферу культуры. В итоговой книге крупнейшего историка и культуролога современности Ю. М. Лотмана мы читаем: «Положение историка можно сравнить с театральным зрителем, который второй раз смотрит пьесу: с одной стороны, он знает, чем она кончится, и непредсказуемого в ее сюжете для него нет. Пьеса для него находится как бы в прошедшем времени, из которого он извлекает знание сюжета. Но одновременно как зритель, глядящий на сцену, он находится в настоящем времени и заново переживает чувство неизвестности, свое якобы „незнание“ того, чем пьеса кончится. Эти взаимоисключающие переживания парадоксально сливаются в некое одновременное чувство»[70]. Только один шаг отделяет эти переживания историка от его стремления осмыслить минувшее в сослагательном наклонении и дать опыт контрфактического моделирования исторического прошлого. Любая контрфактическая модель может быть образно представлена как развернутая оптическая метафора — метафора зеркала, в котором отражается несостоявшаяся история и переигрывается пьеса, идущая на огромном мировом театре. Иными словами, в конечном счете именно к шекспировской метафоре может быть сведено и возникновение у исследователя «психологической потребности переделать прошлое, внести в него исправления, причем пережить этот скорригированный процесс как истинную реальность»[71].

2 сентября 1945 года — в день подписания акта о безоговорочной капитуляции Японии и окончания Второй мировой войны — Анна Андреевна Ахматова завершила в Фонтанном доме задуманную еще в Ташкенте «Пятую Северную элегию», в которой психологически точно описала как процесс создания контрфактической модели, так и совокупность ощущений, вызванных вживанием в эту новую реальность. Патетическая интонация объединяет в единое целое две классические метафоры, использованные в элегии, — это восходящий к Державину образ истории как реки времен и шекспировский образ мирового театра.

Меня, как реку,

Суровая эпоха повернула.

Мне подменили жизнь. В другое русло,

Мимо другого потекла она,

И я своих не знаю берегов.

О, как я много зрелищ пропустила,

И занавес вздымался без меня.

И так же падал…

………………………………………………

Но если бы откуда-то взглянула

Я на свою сегодняшнюю жизнь,

Узнала бы я зависть наконец…[72]

Уже в наши дни профессор Гронингенского университета (Голландия) Ф. Р. Анкерсмит пришел к выводу о том, что в историческом сочинении понятие «рамы», обрамляющей текст, является важным смыслообразующим элементом. Именно «рама» призвана отделить как прошлое от настоящего, так и пространство текста от пространства читателя. «Рама» для Анкерсмита — это не только яркая метафора, но и строгое понятие историографии. «Каждый историк стремится более глубоко, чем его предшественники, проникнуть в прошлое. <…> Эволюция в историописании, по крайней мере отчасти, направляется постоянными попытками расширить „раму“, обрамляющую исторический текст. <…> То, что историки зачастую объявляют более глубоким проникновением в реальность прошлого, приходит к выводу Анкерсмит, оказывается, напротив, движением по направлению к пространству, в котором находится читатель, т. е. к настоящему»[73]. Известный специалист по философии истории фактически исходит из шекспировской метафоры, а его рассуждения находятся в русле развития основных стилевых тенденций современного театрального искусства, среди которых хорошо различима ироническая интонация. Рама живописного полотна отделяет пространство картины от пространства, в котором находится зритель. Ее можно уподобить театральному занавесу. Занавес поднимается в начале представления, разделяет представление на акты и опускается в его конце. Аналогичное движение, подобное стремлению историков приблизиться к хронотопу настоящего, происходит в наши дни и в сфере театрального искусства: так театральный занавес нередко становится ироническим признаком театральности и может занимать даже середину сцены; более того, от него вообще отказываются, стремясь создать иллюзию отсутствия пропасти между искусством и жизнью[74]. Увы, все лишь иллюзии, ибо граница между искусством и жизнью будет существовать всегда, подобно тому как всегда будет предприниматься поиск абсолюта — стремление создать неведомый шедевр, способный преодолеть эту границу. Сходная ситуация существует и в исторической науке. Отчетливая граница между прошлым и настоящим является тем пределом, к которому постоянно стремится история, но который она никогда не сможет преодолеть, оставаясь сама собой, т. е. наукой о прошлом, и не превращаясь в иную форму научного знания — социологию, политологию или футурологию.

V

Подведем итоги. Одним из наиболее существенных событий интеллектуальной истории четырех последних столетий стало принципиальное размежевание между художественной литературой и исторической наукой. Перефразируя известное замечание Ф. Броделя, можно утверждать, что это размежевание было настоящей научной революцией, т. е. одновременно и серией живых событий, и явно медленным процессом большой длительности. «Игра шла разом в двух регистрах»[75]. Этот процесс большой длительности, начавшийся еще в эпоху Возрождения, окончательно оформился лишь к середине прошлого века. Было бы ошибкой считать этот процесс завершенным и необратимым. Интеллектуальная история не стоит на месте — она продолжается. Меняются системы ценностей, поколения и методологические установки. Я не боюсь ошибиться и предполагаю, что знаковым событием интеллектуальной жизни грядущего столетия станет качественно новое соединение литературы и истории — это будет форма научного знания, ориентированного не на монографическое исследование отдельных сторон былого, но на их художественный синтез. Тяжелый и неповоротливый научный язык, доступный лишь узкому кругу специалистов, начинает эволюционировать, превращаясь в историческую прозу. «В наиболее радикальном понимании труд историка становится фактом литературы, а историческое познание — формой эстетического осмысления мира»[76]. Жанр, не позволяющий достичь искомого художественного синтеза, перестает удовлетворять историка.