— Кто это? — спрашивает он, и голос у него дрожит.

— Инженер Рацек!.. — отвечает один из шахтеров.

— А остальные?

— Все убиты! Только штейгер Флямме жив, да и то помирает.

Шахтеры помогли вынести трупы из клети.

Последним вынесли штейгера Флямме. Широкоплечий великан, он напоминал сломленный дуб, в который ударила молния. У него были перебиты ноги и ребра. Лицо обожжено, на правой щеке глубокая рана. Он извергал ругань и проклятия. По-немецки. Требовал, чтобы его отвезли домой, к жене. Метался и ревел от боли. Потом: нова ругался и богохульствовал.

Я убежал.

По сей день я бегу от тех воспоминаний, да не могу убежать. Давно уже я понял, что не на мне лежит вина за смерть инженера Рацека, хоть я и не успел передать ему часы-талисман. Но тогда я верил.

В этой вере утвердил меня последний мой разговор со Стасей.

Но прежде, чем состоялся этот разговор, произошло немало трагических событий. Земля тряслась еще трижды, трижды гремел страшный подземный гром, трижды падали со стен образа святых в домах шахтеров, трижды люди замирали от страха, и если после второго взрыва кто-то еще оставался жив в этом аду, то после третьего уже никого не осталось. Все были мертвы — люди, лошади, мыши и тараканы.

Последний оглушительный взрыв произошел в девять часов утра.

Из вентиляционного ствола шахты «Генриетта» под низко нависшим небом валил дым. Дым был черный, клубящийся, наводящий страх.

— Жив ли еще кто-нибудь там внизу? — допытывались одни.

— Никто не мог уцелеть! — объясняли другие. Из дирекции пришел строгий приказ:

«Закрыть все спуски в шахту и вентиляционные стволы».

— Но в шахте осталось больше двухсот шахтеров И шестьдесят лошадей!

— Все погибли! Закрыть спуски, чтобы задохся пожар!

Ну, стало быть, заделали все стволы — и спусковые, и вентиляционные. Накрыли их толстыми досками, доски закидали глиной, утоптали, чтобы вниз не проникала даже струйка свежего воздуха. Если воздуха не будет, пожар подавится и сдохнет, сволочь!..

И когда пожар начал медленно, очень медленно давиться и издыхать, в часовне на шахте «Генрика» зажгли свечи перед алтарем. Свечи воткнули в стеклянные подсвечники среди бумажных цветов, а над свечами стояла святая Барбара, покровительница шахтеров. Она смотрела на покойников, лежавших под простынями прямо на полу. В правой руке она держала небесную корону, а левой опиралась на грозный, карающий меч. За ее спиной высилась зубчатая башня, очень напоминавшая трубу коксовой печи. Из таких труб по ночам вырывались голубые языки пламени, а из трубы за спиной святой Барбары взлетал под самое небо белый голубь.

В часовне толпились шахтеры, жены погибших, дети и просто любопытные — любители сильных ощущений.

Посредине, как бы на почетном месте, лежал инженер Рацек. Я его узнал, когда приподняли простыню. Кровь уже смыли, и был виден проломленный череп и обожженная кожа на искаженном муками лице. Кто-то положил ему на веки медные монеты, чтобы не открывались глаза. Кто-то всунул святой образок в его молитвенно сложенные руки. Часы инженера Рацека слишком громко тикали в моем кармане. А может, это билось мое сердце?

Потом пришли Стася и Владка. Стасю вел какой-то инженер, говоривший по-чешски. Он так кудахтал, будто у него была икота. А может, это от большого волнения.

— Neplacte, slecno! Neplacte!.. [17] —повторял он без умолку.

А Стася плакала тихо, тихохонько так, словно птенчик. Она была сейчас похожа на святую Барбару.

Владку вел штейгер Недоба. Он ничего не говорил, потому что не мог говорить. Из глаз его капали слезы, они повисали на кончиках рыжих усов, а потом падали на куртку.

Я подумал: вот сейчас подойду к Стасе и отдам ей часы брата. И еще скажу: «Стася! Я не успел… Прости меня!..»

Но я этого не сделал. Я понимал, что в эту минуту Стася вряд ли меня узнает и вряд ли поймет. Она посмотрит на меня отсутствующим взглядом и ничего не скажет.

У алтаря горели свечи, святая Барбара, так похожая на Стасю, смотрела невидящими глазами на всех — и на живых и на мертвых, а под землей медленно догорал проклятый огонь. Он тлел еще долго после похорон инженера Рацека и его товарищей.

А дождь все шел. Шел он уже третий день и четвертую ночь.

Шел он и во время похорон. Народу собралось очень много. Были и жандармы. Люди, потерявшие своих близких, плакали. Те, кто никого не потерял, тоже плакали, потому что так подобало. А если им не удавалось выдавить слезы, так по крайней мере они тянули носами, всхлипывали и прикидывались очень удрученными. Нельзя же смеяться на похоронах, а тем более на похоронах инженера Рацека и его товарищей!..

По дороге из часовни в костел, в костеле и по пути на кладбище люди вполголоса рассказывали друг другу очень странные вещи. О том, например, что штейгер Флямме, вне сомнения, осужден на вечные муки, ибо перед кончиной проклинал бога, графа Лариша и всех на свете. И о том, что жена сменного мастера Курца хотела кинуться в шахту, но не кинулась, ее отговорил молодой практикант пан Энгельберт Фиала и отвел домой. Надо полагать, из этого что-нибудь выйдет, ведь и она молодая и он молодой; к тому же, как говорят, он еще при жизни Курца частенько заглядывал к ним, особенно когда мастер Курц бывал в шахте. Говорили также, что внизу осталось свыше двухсот человек; это еще ничего: ведь два года назад в Пшибраме погибло триста шахтеров! Вот это была катастрофа, Иисусе святой!..