Ох и стыдно было потом, а тогда нет, тогда голове больно было, но Потсдам я все-таки перемучил, и пиво нашел, и покрепче, и вечером другая уже история началась, и подарки привез из Германии, маме набор утиральников, отцу трубку, брату тапочки, а себе костюм отхватил, роскошный, доложу я, костюм, обеспечивший долговременный у женщин успех, даже сочетался законным в нем, она тогда колебалась, а как костюм мой узрела — все, так до сих пор тот костюмчик расхлебываю, пиджак и сейчас в шкафу, жаль, сына для пиджака нет, племяннику отойдет.

Ходить по магазинам дозволялось по трое, во избежание, а я нарочно отбивался, чтоб заблудиться, чтоб потеряться, чтоб как старый солдат по местам сражений, хоть и молодой, но все равно по местам, где фронтовая, по Бондареву, любовь, отец мой покойничек Бондарева не читал, но в неметчине был, ровно с того времени тридцать лет назад был, в сорок пятом, и привез, победитель, привез, вот и я по его стопам.

Ладно, чего теперь. Такая меж нами приключилась обида, труха, не обида, но тогда каждый чох с рецензией был, идеалы потому что.

Последствия были, но как бы и не было, руководительница прописала меня в отчете, а председатель местного „Спутника“, дама сколь суровая, столь и ехидная, вы что, говорит, нагородили, милочка, что за скандал в благородном семействе, пьянка, разболтанность, подрыв авторитета... — нет, не могу поверить. Да как же так, этот нахал... да кто угодно подтвердит... Нет-нет, увольте, не верю... Да как же, именно так, причем многие возмутительные факты опущены... Говорите что угодно, но я категорически отказываюсь верить, чтобы в вашей, вы слышите меня, именно в вашей группе произошло ЧП. Но коль уж настаиваете, придется поверить, придется сделать вывод об уровне вашего руководства... Вы на что же рассчитываете, вам это с рук сойдет, вы там напортачили, а мне отчет портите, нет уж, милая, не выйдет. Мы вас послали, мы вам доверили, а вы эко вон, с больной головы на здоровую, да что же это за факт — пьянствовал — а вы где были, в номере, в магазине, в отрыве от коллектива, или здесь же, за мир, за дружбу... ну, и так далее. Нет-нет, как хотите, а вопрос по товарищу снимайте, никто не давал нам права из-за одной паршивой овцы, из-за единичного случая портить отчетность, чернить сибирскую молодежь... Отчет в Москву идет, думаете, нас поймут?.. Не знаю, не знаю... Есть институт, есть космомольская организация, товарища рекомендовали, там и разбирайтесь, на местном уровне, туда и пишите, пускай-ка ему там вдуют по пятое число, принципиальную оценку дадут, а отчет, уж будьте добры, без сучка, без задоринки...

Дела идут, контора пишет, кассирша деньги выдает, оп-ля, как с гуся вода, в новом уже костюмчике, прикинут, как фраер, со стаканом бормотухи нашенского розлива докладываю по друзьям в стиле кантри, сижу я в баре как-то раз, когда от шефа идет приказ... А они, понимаешь, на женщину руку подняли, пришлось отвязаться, покидать ребят, ну, сам знаешь, полиция-милиция, все такое, в посольстве замяли, а она, значит, ах да ох, ты мой спаситель, ты мой Айвенго, туда-сюда, у меня английский, у нее немецкий, я не врубаюсь, нихт ферштейн, потом ниче, потом добазарились, без перевода, хе-хе...

А в комитете комсомола принципиальный такой мальчик сидел, гладенький, чистенький, из спецшколы с уклоном, где тоже комсомолил, надо бы, говорит, разобраться с сигналом, а пошел ты, говорю в ответ, тля, со своими разборками. Очень я его недолюбливал, не зря недолюбливал, не подкачало классовое чутье, на валютных операциях погорел мальчик, сейчас на свободе, наверное, как пить дать кооператив организовал и возглавил, он такой. И тогда возглавлял, замсекретаря был, мужики про него прямо говорили — стукач — чуть не в лицо говорили, а тому хоть бы хны, галстучек поправлял, карандашиком бойко постукивал.

Стукач сгинул, а обе дамочки напротив, каждая в своем околотке, продвинулись, одна в столице туризмом руководит, другая районную возглавляет организацию, где имею я честь пребывать, потому что с уставом ознакомлен, согласен и обязуюсь выполнять.

В том же семьдесят пятом мы выпустились, я на радио приткнулся, Закадычный сразу в начальники, сразу же в Англию стал оформляться или во Францию, или сначала туда, потом туда — не впротык. Закадычный в панике, контора что-то имеет, но что? а ясно что — вот оно икнулось когда — ах, осел!

Года за два до этого зарезали двух наших студентов, молоденьких с исторического факультета ребят. Подробности забылись, то ли в общагу они шли, то ли из общаги, то ли с именин, то ли просто в подпитии, километра три между новым корпусом (куда возили нас в зэковской машине), где общага, и остановкой на улице Большевистская, параллельной Оби, через поселок, через железку, через лесок, там их и ждали, драка, разборка, поселковые еще пуще пьяные, на девочек права предъявляли, ребята на дыбки из-за девочек, пырнули и того и другого, один сразу умер, другой через два-три дня в больнице.

В институте по этому поводу плач, вой, бунт, брожение, все такое. И — собрание — стихийное, митинг, у каждого ком в горле, каждого вдруг озарило, как же так, как мы живем, как скоты мы живем, а товарищи наши гибнут в мирное время от рук бандитов, убийц, как же так. Народу в аудиторию на втором этаже набилось пропасть, какие там занятия, девушки плачут, слез не стесняются, ребята кулаком воздух рубят, выражений тоже не стесняются. Комсомольские лидеры пытаются взять в свои руки, тот же будущий валютчик с блокнотиком, не берется в руки. Кто-то требует тишины, долго, сурово ждет тишины, а когда поверили, будто и впрямь нужна тишина, когда поверили наконец и утихли, пшик прозвучал вместо слова, все та же жвачка... Взорвались тогда окончательно, проораться невозможно, даже когда ректор явился, товарищ Щуклецов, и партком и профком — невозможно. Требовали одного, требовали — потребовать! Что, кто, чего — неважно, забылось, но накал громадный, ректор говорит тихим голосом, как опытный, снова клюнули было, вслушались — та же каша — вой, ор, истерика, письмо Брежневу, министру, в ЦК, в Политбюро, в обком, громить обком, голодовку, траур, протест, воззвание к студентам страны, мира!..