— Отлично, просто замечательно! А сколько, навскидку, времени займёт на юг Тверской области их подтянуть? Есть! Есть железка, прямо до самой точки! Ага. Лады, договорились! При встрече детали обсудим, дай знать, как сможете. Дедушке поклон, Дима и Артём тоже передают, они рядом.

Головин смотрел на него с живым интересом, а я, похоже, понимал, что за вариант изыскал наш финансовый гений. И не ошибся.

— Дымовы! У Владимира Ивановича была компания по дорожным работам, на Кольском строили, и ещё где-то на Северах. Их через какое-то время отодвинули на федеральном уровне, но дороги, по слухам, до сих пор держатся, несмотря на ямочные ремонты и все усилия обслуживающих организаций. Если кто и впишется под твои, Дим, суровые требования — то это они! — Ланевский сиял, как стоваттная лампочка.

— Точно! В книжке же его было! Ты, кстати, подписал её тогда у Владимира Ивановича? — спросил я его.

— Конечно! Я её как раз в самолёте перечитывал, пока вы дрыхли. Вот она, польза чтения, налицо!

— Значит, нужные книжки вы в детстве читали! — резюмировал довольный Головин, спрыгивая с подоконника.

Следующая история случилась через пару месяцев. Мы слетали навестить жён, вернулись и продолжили не отвлекаться. Хотя, без звонков и не всегда конструктивных телефонных переговоров обошлись только в полёте, пожалуй, где связи не было. Смотреть на то, как в трёх разных углах бассейна в три разных телефона гавкали совершенно одинаковые слова я, Лорд и Тёма девчатам сперва было забавно, а потом надоело, и они снова отпустили нас без слёз и сцен. Понимая, что чем быстрее мы закончим начатое и так захватившее нас дело — тем скорее станем нормальными, привычными мужьями, а не этими новыми суровыми, злыми и нервными решалами.

Серёга уехал в Москву, встречаться с дорогими дядьками в дорогих пиджаках, часах и ботинках по дорогим ресторанам, закрытым бильярдным и сигарным клубам. Я был несказанно признателен ему за то, что всю эту коммуникацию, к которой я не мог, да и не старался привыкнуть, он взял на себя. Честное слово, по мне, так проще было лес валить, чем с этими мозгоделами беседовать, а Ланевский чувствовал себя там, как рыба в воде. Поэтому я преимущественно оставался «на хозяйстве» в конторе, иногда и вправду вырываясь на делянки, чтобы и в самом деле уронить пару-тройку ёлочек-сосёночек. Тёма и Лёха сперва бухтели, что, мол, не царское это дело — под стрелой стоять. Но после того, как я при них, под их бубнёж, аккуратно сложил двадцатиметровую ёлку так, что даже Трофимыч большой палец показал, унялись немного. Так и занимались, каждый своим делом. А после обеда, который прикатила в лес на синем мотороллере «Муравье» младшая дочка того самого кума Виталия Палыча, Оля, я поймал себя на неожиданной мысли. Точнее, поймал я Головина, а мысль у нас, кажется была одинаковой.

Оля, бойкая курносая девчонка, в прошлом году окончившая техникум, не поехала поступать ни в Тверь, ни в Москву, ни в Питер. Приболела мать, поэтому девушка решила отложить экзамены. Куры, гуси и скотина — поросёнок, Борька, разумеется, и овцы — сами себя не накормят, в огороде и хозяйстве руки тоже всегда было куда приложить. С деньгами только было грустновато, но когда батя, как она его называла, занял у Палыча и Трофимыча и устроил свой «мотель» — стало полегче. А когда народ распробовал Олину стряпню — вообще «на ура» пошло. Готовить ей нравилось с детства, талант к этому был, самые простые блюда почему-то выходили такими, что, как говорится, ум отъешь. А когда в столовку при мотеле заглянули мы с Лордом — случилось чудо. Ну, то есть она считала именно так. Ланевский переставил пяток ценников, предварительно переписав на них цифры. Оля попробовала неубедительно возмущаться, что, мол, не по совести такие деньги драть за супы с салатами. Но невозмутимый до полной аристократичности Серёга объяснил доходчиво, что не по совести ценить в копейки свой труд и своё время. С тех пор нам в контору стала поступать горячая домашняя еда, поражавшая качеством. Но вот денег Оля брать отказывалась наотрез, один раз даже в слёзы ударилась. А когда заработал на всю мощь наш лесоповал — проявила инициативу и начала кормить и вальщиков-пильщиков.

Суровые мужики прекращали басить короткие и ёмкие знакомые слова, превращаясь в заботливых отцов и старших братьев, стоило ей появиться у делянки. Улыбаться же начинали, едва заслушав треск «Муравья». И звали её, что за глаза, что в лицо, разумеется, только «нашей Тосей». И за весёлый нрав, и за звонкий голос, и за то, что по борщам у неё тоже всегда были «пятёрки».

И вот, поймав неожиданный взгляд Головина, что скользил с весёлых мужиков на Олю-Тосю и обратно, я понял, что, кажется, у нас уже начинало получаться. Что мы знали по именам всех, с кем работали, знали их семьи, кто чем жил. И люди, удивительное дело, и вправду стали чаще улыбаться друг другу. Не по-американски, а по-человечески, по-настоящему. Я такое выражение лица раньше видал у друга только тогда, когда он на Бадму смотрел, романтически-задумчиво, с долей неверия в своё личное счастье. Теперь же, кажется, и он, и я были влюблены в ситуацию в целом: в это место, в это время и в каждого из этих людей. Наших людей.

Помывшись, мы вернулись в контору. Головин остался на территории, и я в окно слышал его начальственные матюки, не злые, а так, для порядку, по-отечески. Сделал пару звонков, последний из которых вышел не очень удачным. Поставщик техники выкатил удвоенный ценник и снижаться не хотел ни на рубль, а потом и вовсе открытым текстом заявил мне, что я миллиардер, а ему людей кормить, поэтому я не обнищаю, если куплю всё по его цене. Фаталист зло сказал, что надо купить всю его богадельню, а потом пустить по миру, чтоб знал, как и с кем разговаривать. Скептик парировал, что нам есть, чего покупать, помимо всяких не нужных богаделен, и от импульсивной покупки отговаривал экспрессивной лексикой.

— Дмитрий Михайлович? — раздался голос от входной двери. Как она раскрылась — я не услышал. Наверное, смазали-таки петли.

— Михайлович, да, — задумчиво-рассеянно ответил я, поднимая глаза от записей и экрана с ценами на технику у других поставщиков.

Она была… Наверное, противоречивой, вот такое слово возникло в голове при первом взгляде. А ещё враз заткнулись спорщики внутри, почуяв что-то такое, что к сваре в присутствии этой гостьи не располагало. А ещё я чувствовал её силу. Не знаю, как это объяснить, чувствовал — и всё тут.

Сухонькая бабушка, чем-то похожая на бабу Дагу, в каких-то дурацких зелёных резиновых сапогах с синтетическими утеплёнными голенищами на липучке, с камуфляжным рисунком. Тёмно-коричневая, шерстяная, вроде бы, юбка, длинная, закрывала верх сапогов. На плечах — телага. Натуральная телогрейка, серая, стёганная, прожжённая и заштопанная в нескольких местах. Под ней серая кофта крупной вязки, с узором «косами». «Наверное, сама и вязала — петли не фабричные» — поразил познаниями и наблюдательностью скептик. На голове чёрный платок. «Вроде вдовьего» — добавил неизменного фирменного оптимизма фаталист.