Шрифт:
«Вот так! Ну же! – кричала девочка внутри себя, тяжело дыша и таращась на дверь, облепленную наклейками от жвачек. – Давай, ори на меня!»
Минута. Три… Тщетно. Подобно старой плесени, тишина снова расползлась по квартире. В подъезде щелкнула дверь, прозвенел детский смех. «Жу-у-улька! Домой, домой, пошли, мой сладкий! Дождь начинается, а мама зонт не взяла, ты лапки замочишь», – позвала соседка свою собачку. Снаружи копошилась жизнь. А дома пустота, как в склепе.
«Я не нужна. Меня не существует». Хотелось уменьшиться, истончиться, стать сквозняком, просочиться в приоткрытую форточку, развеяться, чтобы не чувствовать боль. Вера убрала с мокрого лба прилипшую прядь и, сгорбившись, опустилась на край кровати. На худые плечики двенадцатилетней девочки взгромоздилось одиночество, которое под силу выдержать только… Да никому не под силу его выдержать. Держаться здесь не за что и не за кого. В кошмаре нет опор и жизни, ребенок в нем психологически выживает.
Чувство одиночества не выбирает возраст. Дети, которые его испытывают, рано взрослеют, становясь гиперчувствительными взрослыми. Людьми, которые боятся ошибаться, общаться, конфликтовать. У которых тревоги, стыда и вины больше, чем жажды жизни. Обидчивость, неуверенность и спасательство мешают им строить здоровые отношения.
– Почисти картошки, – на седьмые сутки скажет мама, проходя мимо дочкиной комнаты.
Вера дернет плечами от неожиданности. Но этого будет недостаточно, чтобы стряхнуть одиночество, заплакать от счастья и уткнуться мокрым носом в мамину щеку, как делала это в шесть лет и в восемь.
Вера так и не узнает, где рычаг, включающий жизнь в маме. Что нужно сделать, какой стать, в чем повиниться, как высоко подпрыгнуть, что понять. Мама сама этого не осознает. Через пятнадцать лет Вера рискнет тронуть свою заплесневевшую боль и спросить у мамы, что это было. И услышит в ответ пресное: «Ну, было и было. Уже и не вспомню. Напридумывала ты себе чего-то».
С каждым приступом маминой молчанки у девочки истончалась надежда на то, что этот кошмар больше не повторится. Уменьшалось желание обратить на себя внимание. Зато прокачивалась настороженность. Крепчал иммунитет к отвержению. Боль мутировала. Постепенно становилось безразлично.
Способность управлять режимом самосохранения растет пропорционально опыту отвержения. Эта способность трансформируется в выбор – не сближаться, не открываться чувствам. «Я никому не нужен и не интересен, когда захвачен эмоциями, горюю или нуждаюсь в поддержке. А сталкиваться с очередным отвержением слишком больно», – подписывает приговор базовое недоверие миру. Наверняка вы встречали людей, к которым не хочется приближаться: замкнутых и нелюдимых или надменных нарциссов, гиперобщительных шутников или зацикленных ревнивцев. Психологические защиты стоят на страже их уязвимости, надежно оберегая от случайного вторжения. Может, вы узнаете в них себя?
Большинство моих клиентов в процессе терапии вспоминают истории, похожие на описанные выше. Ситуации из детства, в которых не было выбора и приходилось подстраиваться каждой клеточкой своей психики.
Слушая их воспоминания и наблюдая, как кто-то мнет салфетку в руках, прикрывает глаза или не может выдохнуть, а кто-то опускает голову, закусив губу, я искренне сочувствую:
– Мне жаль, что вам пришлось переживать такой сложный опыт. Вы были ребенком, и у вас не было выбора, к сожалению.
С момента рождения у малыша есть потребности, о которых он заявляет, издавая звуки и сигнализируя движениями тела. Его потребности угадывают родители и удовлетворяют их, делая выбор за него. Чем старше ребенок, тем больше у него развивается функций, чтобы учиться выбирать самостоятельно. Сначала игрушки, которые становятся любимыми, мультик, книжку, мороженое, которое впервые выбрал сам. Потом изрядно потрепанный фаворит Зайка с отгрызенным ухом отправляется пылиться под кровать, не выдержав конкуренцию с Васей. «Мама, папа, это мой лучший друг!» – малыш знакомит родителей с конопатым пареньком, которого привел домой. Он выбрал человека себе по душе.
Ребенок может выбирать не все, но многое: еду, вещи, друзей, игры, спортивную секцию. Родители влияют на его выбор – ограничивают, разрешают, запрещают, одобряют, помогают, мотивируют или отмахиваются: «Ай-й-й, делай что хочешь!». Это моменты воспитания.
В матрице детско-родительских отношений есть место, где ребенок будто обездвижен, лишен права на свои предпочтения. Здесь родители не в силах помочь ему с выбором, потому что не способны контролировать собственные паттерны поведения. Взрослые сами скованы неосознанностью своих проявлений: они подвержены стрессам, страхам, психологическим травмам, комплексам, установкам, которые им когда-то внушили. Родителей может захлестывать боль психологических травм, от которой хочется отчаянно защищаться, не замечая, что под раздачу попадают дети.
Родителями становятся обычные люди, которые не рождаются с несуществующим «геном идеальности».
Ребенок не выбирает, он вынужден подстраиваться под:
мамину депрессию, обидчивость, эмоциональность;
отцовскую угрюмость;
папину экономность, привитую ему в многодетной семье;
рудименты прадедовского воспитания, под которые до сих пор пытаются «причесывать» младшее поколение;
папины комплексы, которые внедрил в него одноклассник, дразнивший его «девчонкой»;
бабушкин послевоенный страх, который передается по наследству в виде неспособности заботиться о себе: «Отдыхать нельзя, надо все время работать».