Я шлепнул дискретную корову на дискретный алтарь и, как рембрандтовский Авраам, занес правую руку. Но тут же понял, что пустой рукой я смогу только дать корове в отсутствующую морду.

«Щщщика-пум-пум-пуум, щщщика-пум-пум-пуум*, — слышалось где-то рядом, после чего должно было следовать пророческое «come together». Я поднял голову. Бессмысленный басмач-моджахед, о котором я в своих теологических изысках и забыл совсем, все точил и точил свой нож над моей головой.

— Э-э, ака, э-э, кынжал бар? — обратился я к нему на чисто восточном языке.

— Че? — искренне не понял душман.

— Не отдолжите ножичек на минуту?

— Бери, — оскалил страшную улыбку мучителя и убийцы басмач, и я вдруг увидел, что улыбка нестрашная, а убийца добрый и не обидит даже, даже, ну-у, скажем, женщины.

Зарезав белую корову, я попросил добрых богов послать мне доброго спутника. А пока стал разводить костерок на гладком асфальте [30] и раскладывать снедь для прощального пиршества.

— Спасибо за нож. Присаживайтесь.

— Конечно! — кивнул моджахед и спустился со своей горы. — Алиммуалим, — рукопожаловал он меня, — что, говорят, значит «учитель», если не врут.

— Элия Казан, — почему-то так назвался я. — Алим, хочешь принять участие в интересном катабазисе?

— В чем, в чем? Конечно хочу.

Алим-муалим, ах счастливый Алим-муалим, живущий от случая к случаю. Он как-то рассказывал — идет он рано утром по улице родного Душанбе в вечернюю школу рабочей молодежи сдавать экзамен по, кажется, химии. Сигареты есть, а спичек нет. Смотрит, мужик у сберкассы стоит, курит. Алим подошел к нему подсмолить, а тот спрашивает:

— Парень, хочешь принять участие в интересном ограблении Сбербанка?

Алим пожал плечами и говорит:

— Конечно, хочу.

Так он получил первый срок. Так мы с ним и сидели у прощального с родиной костерка. Ели жертвенную говядину, сладострастно обсасывая ребрышки, пили битые яйца, курили травку, в изобилии росшую вокруг. Вечерело. Но не холодало, потому что водка [31] согревала молодые, готовые и не к таким перегрузкам тела.

— … ну не нравится ей там, — продолжал я мужскую байку о приключении, не могшим быть у меня, новорожденного. — Надо девушке угождать. «Давай, — говорю ей, — переползем подальше в кусты». Она соглашается, глубже прижимается, крепче обхватывает меня руками и ногами. Я приподнимаюсь на четыре кости и с трудом двигаюсь через кусты напролом, а она висит подо мной, как хитроумный Одиссей под самым большим бараном Полифема. И вдруг мы попадаем на какую-то полянку, а там мужики распивают. Они как увидели в сумерках и спьяну тяжелосопящее двухголовое чудовище, ползущее на них, так испугались и деру. Я опускаюсь на девушку, смотрю — полный стакан предо мною.

— И-и [32] , хорошо. Давай будем кентами. А со мной вот тоже было весело. Я работал в археологической экспедиции на раскопках городища, условно называемого Бешик-Таш VII, представляющего из себя пограничную крепость селевкидского периода, датируемого приблизительно концом IV в. до н. э. и поэтому (!) в первую же ночь залез в палатку к Юленьке Сергеевне, жене начальника. А начальник в это время спирт где-то пил. И-и, говорить она со мной разговаривает, а потом фонарь гасит — «Иди, Алим, спать пора.» Я так понял, что к ней иди. Снимаю штаны, кидаю их в угол палатки. И на нее, как юный красивый жеребец. А она как кобыла начинает брыкаться, не разбирается, что ли, а может путает. А тут слышу — муж возвращается и поет, что он Як-истребитель, а в нем еще один истребитель, который сейчас меня истребит. Я — прыг из палатки и чувствую, что я выше пояса одет, а ниже — голый. Смотрю — ведро пустое стоит. И-и, сел я в него и сижу, как Дон Жуан. Начальник подходит: «Алим, ты зачем в ведре сидишь?» — «Да я и сам не знаю… а, нет, у меня живот болит.» — «Мой фрукты перед едой и… почему здесь? Другого места не нашел? Иди отсюда.» А я застрял.

Сами понимаете — мы с Алимом стали неразлучными друзьями.

— Алим, а что ты в этом городе делаешь?

— И-и, а я знаю?

— А как там у вас в Душанбе?

— Хорошо. Как обычно. Из рук в руки переходит. Тут недавно советская власть пришла. Сам Фрунзе-бахадур на белом коне въехал по главной улице Ленина. Ему плов поднесли лучшие девушки. Аксакалы песни слагали. Меня в армию призвали. Манда на башка одель, да. Швабра в руки даль, да. Велель полы мить. А потом на политзанятий стали герб изучать. Я рюски не знай, у соседа Иван спрасиль: зачем на гербе мусульмански полумесяц? А он мне: у начальник-раис узнай. Я к капитану, рюски не знай, да, почему, говорю, на гербе мусульмански полумесяц в Ливия начинается, через Душанбе проходит, да, а в Северный полюс упирается? Начальник-раис не понимай сначала, да. А потом говорит: «Да это же серп, чудила. Выгнать чурку из Кызыл-орда» [33] . Ну потом моджахеды Душанбе заняли. Меня в армию призвали. Швабру дали. Велели полы мыть. Я спрашиваю у соседа: «Как думаешь — у кого борода длиннее? У Раббани или Хекматияра?» — «А ты возьми линейку вон ту топографическую, подойди и измерь.» — «А как я подойду? Неудобно.» — «А ты скажи «як таш — мизонам, ду таш — мему ри [34] », что значит «извините, уважаемый начальник-раис, можно вашу бороду измерить?» Ну я таджикский не знаю. Подхожу… И вот я здесь.

— Погоди, Алим, ты что — ни русского, ни таджикского не знаешь?

— Не знаю.

— А какой же ты язык знаешь?

— И-и, брат, никакого не знаю.

Потом, как водится, добавили и запели. «Степь да степь круго-о-ом. Путь далек ли жид?» [35] Алим вынул из-за спины один палка два струна и слабал:

Вот такие бессмысленные песенки у нас в Душанбе сочиняют.

«Пять штук, пять штук, мамин попугай»… Прощай родина. Мы пошли, пьяно обнявшись. Алим-муалим учил меня бессмысленной душанбинской песенке. «Пять штук, пять штук, один раз давай». Прощай, школа, магазин, школа-магазин, почта, детский сад, исчезнувший дом, точно и не бывший никогда. «Пять штук, пять штук, мамин попугай». Прощайте, кости жертвы вечерней. Прощай изогнутая серозная пуповина холодной реки. Я обрезаю тебя. «Пять штук, пять штук, один раз давай».