Бобу двадцать три года. Каштановый чуб, смелый взгляд серых глаз, гибкий, движения немного резкие, как бы нетерпеливые. Любит хорошо одеться, музыкой увлекается всерьез, но часто пропускает сыгровки оркестра. "Невзнузданный".

23 января 1932 г.

"Боб вернулся с Лубянки, где отсидел пятнадцать суток "за веселую житуху". Ходит, посвистывает. Абы на пользу. Как-то поведет себя дальше?"

11 марта 1932 г.

"Решил, что у Боба слишком много свободного времени, поэтому он и куролесит. Два выходных: шутка?

Все работают, а Боб гоняет слоников по коммуне.

И работа ночная. Уследи за ним ночью! Вот и сшибает бутылки.

Иду в комендатуру, приготовился ринуться в бой с комендантом, если попытается не отпустить Боба с работы, скажет, что сторожей нет. Устрою его на другое место: Сергей Петрович Богословский дал согласие.

В комендатуре меня поразили неожиданным известием:

– Данков-то? Спохватились. Шестой день не работает, снят за прогулы.

Будто колом по голове. Обозлился даже, два года с ним бьюсь, и все впустую. Хватит безобразий, гнать надо из коммуны, так и поставлю вопрос.

Совсем решил, а где-то в уголочке сердца жалость к Бобу: парень-то способный и может быть сердечным. Может, еще раз попробовать? Нет: будем исключать".

12 марта 1932 г.

"Пришел Боб ко мне домой и впервые за все время чистосердечно сознался в своих проступках.

– Я ведь знаю, меня нужно гнать из коммуны, я паразит. Я тебя прошу, дай мне возможность еще раз стать человеком, не передавай меня на конфликтную комиссию.

У Боба губы и щеки нервно вздрагивали, нижняя губа отвисла, рот был полузакрыт, лицо красное.

Я ему предложил сесть на диван. Он не послушался, не сел, переминался, в руках держал газету, скрученную в веревку.

– Понимаю я, хочешь жить в коммуне, будь порядочным. Понимаю. Если нарушаешь - катись колбаской по Малой Спасской. Сам не знаю, почему распускаюсь. Я твердо выбрал первое: жить порядочным коммунаром. Можешь еще поверить?

Скрученную газету порвал. Отошел в угол комнаты и не сказал, а прокричал из угла:

– Не везет мне. Свет белый колом встал. Я у тебя как чирей.
– На глазах у Боба я увидел слезы. И этого никогда с ним не было.
– Я не прошу от тебя, Андреич, сейчас решения. Ты можешь подумать и решить, а мне потом скажешь.

Ну что мне оставалось делать? Я обещал подумать".

15 марта 1932 г.

"Попробую еще раз. Перевел Боба в плановый отдел. Он доволен новой работой, несмотря на снижение заработка: на прежней работе на фрезере-уреза он получал 200 рублей, тут на первое время 125. Лицо у него стало росовое, в глазах блеск появился. Мне сказал: "Теперь я не просто винт у фрезера-уреза, механически выполняющий свою работу. Работа теперь у меня умственная, Как же? Я - музыкант и должен в интеллигенцию пробиться". Да: работа теперь у него "умственная": плановщик третьего машинного цеха.

Что день грядущий нам готовит? Как говорят: будем посмотреть".

29 марта 1932 г.

"Рисковать так рисковать! Отпустил Боба в Москву. Боб сказал, что теперь он совсем другой человек и хорошо бы ему "проветриться". Сперва я отказал, но он все-таки упросил. "Я теперь интеллигенция. Неужто опять подозреваешь?" Что тут поделаешь? Правильно ли я сделал? Надо же проявлять доверие.

Вот уже и опыт есть у меня в работе, а все время надо на ходу принимать решения. Тут нет учебника, в который бы заглянул, справился, как поступать. Сам случай подсказывает. "Человек - это звучит гордо".

1 апреля 1932 г.

"Первый агрель - никому не верь. Так, оказывается, ну:кно пэстугать, а не миндальничать. Мало того, что Боб вернулся "под мухой", - правда, не сильно, - он еще опоздал на полтора часа и сделал прогул в оркестре. В оркестре возмущены, особенно кипятились домристы Карелин и Хавкин, которые ходили жаловаться на меня: "Андреич знает слабости Боба и отпускает в Москву. Чего в Москве Бобу делать?

По шалманам шатается". Последнее обвинение, я убежден, только пгцукка, ко все равно Боб, конечно, виновен. Не хватало мне за него объясняться с Богословским.

Я вызвал Боба, грубо сказал ему:

– Ну скажи, ты не сволочь? И ты еще считаешь себя мужчиной? Тряпка ты, слова у тебя нет.

Боб перебил меня:

– Ну что мне, стрихнин принять?

Смотрю - на глазах у него опять слезы. Что с ним в самом деле? Стал успокаивать, он поспешно вышел.

Вечером столкнулись на территории, он отозвал ме ня, стали ходить, и я услышал вещи удивительные:

– Понимаешь, Андреич, влюбился в одну девчонку тут. А она то лясы со мной тачает, то смотреть не хочет. Из-за нее и с фрезера-уреза ушел, чтобы интеллигентом заделаться. Все равно ноль внимания.