— Вы знаете, куда нас везут?

— Либо в Ментис, либо в Илизитскую империю, — услужливо ответила старушка, тоже бросив взгляд на потемневшее небо за единственным окном. Она явно разбиралась в местности куда лучше остальных. — Но сперва нас доставят лодками в Айзенвейл, а уже потом — по земле.

Айзенвейл…

Я слышала об этом месте — слышала о жестоком рабстве, о бесконечных клановых войнах. Нас, жителей архипелага, давно уже приучили держаться подальше от тех земель.

— Так значит, нас не в Айзенвейл везут продавать?

— Нет, но в Айзенвейле тихонько наберут и других рабов. На Севере многое изменилось… У них теперь новый король, говорят, он сам раньше был рабом и не жалует рабство. Много всякого про него рассказывают — будто и магией древних владеет… но я не верю во все эти байки, — она махнула рукой, а потом устало откинулась к стене. — Хотя, может, тебе туда и было бы лучше — ты вон какая высокая.

— Почему?

— Мужчины в Айзенвейле… любят сильных женщин.

Условия на лодке были почти невыносимыми, и потому, оказавшись на твердой поверхности, многие были готовы целовать землю. Нас держали в трюме, в самом низу, не снимая кандалов, и моя голова почти постоянно находилась у чьих-то вонючих ног.

Но запах — последняя из проблем, которая должна была меня волновать.

Мы пересекали глубокие воды, которые старушка Бринья называла Неспокойным Проливом, когда половине рабов, находившихся в трюме, стало плохо. Возможно, наверху ситуация была не лучше, но между нами было огромное различие.

Они, там, наверху, могли освобождать свой обед за борт. А мы, здесь, в трюме, не могли.

В итоге я с крепким мужичком по имени Урек разделила рабов на два лагеря, перегородив пространство тяжеленными ящиками, которые здесь хранились. Слева, ближе к лестнице, откуда нам спускали еду, находились «больные», а справа — «здоровые», не желающие, чтобы на них вырвало тех, кому уже плохо.

— А рыдала-то как в повозке! — жаловалась на нашу «тиранию» женщина лет тридцати между приступами тошноты. — Прямо вся несчастная сидела, даром что здоровенная! Показала своё нутро — вот почему тебя и продали!

Я только сцепила зубы, сдерживая ругательства и переживая боль от её слов. Я бы, может, и огрызнулась, но боялась, что снова могу начать плакать.

Пугало будущее, но хуже — осознание того, что я больше никогда не увижу сестёр и братьев, свою единственную подругу в деревне. Никогда не обниму мать, любовь к которой упрямо жила во мне, несмотря ни на что. Никогда не увидит меня счастливой и любимой другим единственный мужчина, которому я призналась в чувствах — Рензо, сын нашего старосты.

Что мне слова какой-то женщины, к тому же измазанной собственной рвотой, когда мои собственные родители продали меня в рабство?

— Не слушай её, — пыталась утешить меня старушка Бринья, но эти слова лишь вызвали болезненный всхлип.

Я никогда не умела принимать сочувствие — от него становилось только хуже.

Граница с Айзенвейлом выглядела грозно: массивная горная гряда разделяла мёртвую степь, где по утрам лежал иней, и земли северных кланов, о которых сейчас говорили слишком разное.

Одни утверждали, что там всё ещё хуже, чем на архипелаге: рабство, убийства, воровство, произвол ярлов.

Но были и другие — те, кто верил что новый король изменил порядок, что почти все кланы подчинились его власти, что дороги стали безопаснее, а раб может выкупить себя. Захват новых пленников — под запретом, как и их провоз из других земель…

А значит, наш караван, доверху набитый рабами, считался здесь вне закона.

Если бы я была уверена, что всё это правда, возможно, решилась бы на побег и попыталась пересечь гряду. Но истории, которые я слышала об Айзенвейле с детства, а также сомнения в правдивости информации о новом короле Севера, живущие в половине рабов, останавливали меня от этого безумия.

— Опять ты у окна сидишь! Кто тебе позволил, корова?! — возмущалась всё та же женщина, с которой у нас ссора тянулась ещё с лодки.

— Хочешь, чтобы запах твоей рвоты влетал вместе со свежим воздухом? — я не выдержала. — Тогда всем станет нечем дышать.

— Замолчите, замолчите! — истерично закричала одна из рабынь, сидящая напротив, у того же окна. Бринья, что была рядом со мной, поморщилась — вопли новенькой были такими пронзительными, что звенело в ушах. — Я не уйду от окна! Вы знаете, кто я?!