— Эту систему логики можно без особого труда заложить в машину, — сказал Даниель. — Четверть столетия назад доктор Лейбниц, развивая идеи Паскаля, построил машину, которая может складывать, вычитать, умножать и делить. Я всего лишь хочу продолжить эту работу.

— И много вам потребуется времени?

— Годы и годы, — отвечал Даниель. — Больше, если я буду работать в лондонской суете. Посему, доставив вас в Берлин, я двинусь на запад и не остановлюсь, пока не достигну Массачусетса. Сколько займёт работа? Довольно сказать, что к тому времени, когда она даст первые результаты, вы уже вырастете и будете королевой какой-нибудь страны. Однако, возможно, в минуту досуга вы вспомните поездку в Берлин с двумя учёными чудаками и даже спросите себя, что сталось с тем из них, кто уехал в Америку строить логическую машину.

— Доктор Уотерхауз! Я уверена, что буду обращаться к вам мыслями куда чаще!

— Трудно сказать, у вашего высочества будет много других занятий. Надеюсь, вы не расцените мои слова как дерзость, но я почёл бы за честь получить от вашего высочества письмо, если когда-нибудь вам придёт мысль поинтересоваться состоянием логической машины. И, к слову, если я вообще чем-нибудь смогу вам услужить.

— Обещаю, доктор Уотерхауз, в таком случае непременно вам написать.

Как ни сложно совершить такой манёвр в тряской карете, Даниель — сидевший всё это время безупречно прямо — поклонился.

— А я обещаю вашему высочеству откликнуться — с радостью и без тени колебаний.

Перед воротами усадьбы разговаривали два всадника: плотный одноногий англичанин в мундире неопределённого цвета, который всё равно никто бы не различил под грязью, и французский шевалье. Человек двести тощих оборванцев с лопатами, решительно не замечая беседующих, превращали регулярный парк в систему земляных укреплений.

Англичанин говорил по-французски в теории, но не слишком хорошо на практике.

— Где мы? — вопрошал он. — Понять не могу, это Франция, Испанские Нидерланды или герцогство Люксембургское, черти бы его драли.

— Ваши люди, кажется, воображают себя в Англии! — укоризненно произнес шевалье.

— Их, должно быть, сбили с толку слухи, будто здесь живёт англичанин, — отвечал его собеседник, потом с тревогой взглянул на француза. — Это… это ведь не зимние квартиры графа Ширнесского?

— Господин граф устроил здесь свою резиденцию. Между кампаниями он приезжает сюда поправлять здоровье, читать, охотиться, играть на клавесине…

— И тешиться с любовницей?

— Французы нередко проводят время с женщинами; мы не видим тут ничего примечательного. Иначе я добавил бы к перечню этот пункт.

— Я, собственно, вот к чему: есть ли в доме женский пол? Девицы в услужении или кто?

— Были, когда я выезжал утром на верховую прогулку. Остались ли сейчас, можно лишь гадать, мсье Барнс, ибо дом захвачен, и я не могу попасть внутрь!

— Сочувствую. Так скажите, мсье, мы на французской территории или нет?

— Как знамя на ветру, граница постоянно колеблется. Земля, на которой мы стоим, не объявлена французской, если только его величество не выпустил прокламацию, с которой я ещё не знаком.

— Вот и отлично! Значит, эти ребята не вторглись во Францию. А то могла бы выйти неловкость.

— Мсье! Некоторые командиры некоторых армий сочли бы неловкостью, что целых две роты из их полка дезертировали, забрели на тридцать миль от лагеря и взяли в осаду загородный дом знатного лица!

— Полагаю, это мы с вами взяли их в осаду, — заметил Барнс, — поскольку они внутри, а мы — снаружи!

Шевалье даже не улыбнулся шутке.

— В военное время всегда есть дезертиры и грабители. Вот почему господин граф Ширнесский, отбывая в Лондон, приказал разместить в конюшнях мушкетёров, чтобы те день и ночь патрулировали границы поместья. В последние дни они докладывали, что в округе увеличилось число незнакомцев. Я отнёс услышанное на счёт оттепели, полагая, как всякий подумал бы на моём месте, что это французские дезертиры с намюрского фронта, расшатанного голодом и болезнями. Выезжая сегодня на прогулку, я намеревался по возвращении обратиться к командиру расквартированной неподалёку кавалерийской роты с просьбой поймать и повесить нескольких дезертиров. Мне в голову не приходило, что это англичане, пока, скача через луг, я не наткнулся на целую шайку и не услышал, как они лопочут на своём языке. Я примчался сюда и обнаружил, что в моё отсутствие более ста человек, пробравшись лесистыми лощинами от Мааса, захватили поместье! Покуда я недоуменно озирался, число их удвоилось! Я намеревался скакать за помощью, но…

— Дорога оказалась перекрыта, — сказал Барнс. — И тут, на счастье, появляюсь я. Слава Богу! Ещё есть время поправить дело, пока оно не перешло в досадный инцидент.

Брови шевалье подпрыгнули так, что едва не скрылись под париком.

— Сударь! Это уже инцидент! Ни при каких обстоятельствах законы войны такого не дозволяют!

— Совершенно согласен и как английский джентльмен приношу вам извинения. Однако выслушайте меня и подумайте, как поступил бы сам граф Ширнесский, будь он здесь. Граф — англичанин, живущий во Франции. Он командует полком, который, как вы прекрасно знаете, отважно сражается на стороне французов. Однако в версальских салонах придворные, не видевшие доблести графа на поле брани, наверняка шепчутся: «Можно ли доверять этому англосаксу? Не предаст ли он?» Нелепо, знаю, и несправедливо, — продолжал Барнс, взмахом руки успокаивая шевалье, у которого лицо стало такое, будто он сейчас вытянет дерзкого англичанина хлыстом. — Однако такова человеческая природа, особенно в наше смутное время. И вот шайка…