Долго Дора Тавернье даже мысли не допускала, что она любит его. И всё же в тот раз, когда он пожелал пойти наверх с Люлю, у Доры точно сердце оборвалось. Она и виду не подала. Это было просто поразительно, поистине непостижимо. А стыдно-то как! И всё же пришлось признаться самой себе, что она ревнует. Ну, а раз ревнует… Целых три дня она не решалась произнести даже в мыслях слово любовь, слово ужасное и невероятное при свете красного фонаря «Ласточек», при звуках органчика в баре. Она отпрянула от этого слова, как от чудовища. Она говорила себе: «Дора, старуха глупая, ты рехнулась!» В зеркалах она видела себя такой, какой была на самом деле, но и господина Пьера она нисколько не приукрашивала и, думая о нём, не щадила его. Старый хрыч. Но едва она так назвала его в мыслях, как вздрогнула от негодования и отвращения к себе самой. Сколько в ней грубости и низости!.. Как она могла так говорить о нём, — ведь для неё всё дорого в нём; звук его голоса, словно песня, так бы и слушала без конца. Она писала имя Пьера на обрывках бумаги, а потом терпеливо рвала их ногтями на мелкие, мелкие клочки, словно изгрызанные мышами.

Она не знала как быть. Она не тешила себя мыслью, что может нравиться ему. А между тем ей так хотелось ему нравиться. Она готова была отдать ему всё, что он ни попросит, — если б только он вздумал попросить. Она признавалась себе, что ради него ей хочется сделать что-нибудь безумное и очень, очень трудное. «Если б он попросил…» — шептала она и перебирала в мыслях различные смелые, дерзкие и почти невозможные поступки. Она бы воровала ради него, она бы стирала ему бельё, она бы…

Да. Она способна убить ради него. Кого угодно. Даже Жюля…

И вдруг она спросила себя, чего же она, собственно, хочет, на что надеется? У неё даже не являлось желания поцеловать господина Пьера. Мысль о возможной физической близости между ними была для неё слишком тяжела, не хотелось на ней останавливаться. Правда, она с ужасной горечью говорила себе: «Если бы я раньше знала его…» Но, говоря это, она сожалела лишь о своей опоганенной, грязной жизни. Старческие её мысли были неким подобием мечтаний юной девушки: беспредметная грусть, вздохи, мимолётные желания, оставляющие недолгий след, словно бурный ручей, пробежавший после летнего дождя… У этой женщины, казалось бы лишённой всяких человеческих чувств, у этого растленного существа, у которого каждый год, каждый день, каждая минута жестокого и тёмного бытия развивали алчность и злобу, у этой мегеры, чьё лицо вылепили за долгие годы повседневные подлости, а тело постепенно изуродовали проституция, старость и прозябание без воздуха и света в публичном доме, вдруг воскресли забытые порывы души и грёзы, должно быть зародившиеся во времена её жалкого детства. Нет, она ничего не хотела, ни на что не надеялась, не ждала никакого переворота в своей жизни, никакого чуда, исходящего от господина Пьера. Ничего не ждала. Ровно ничего. Она задыхалась от властной потребности чем-нибудь одарить любимого. Чем именно? Она не могла бы сказать. Но обязательно одарить. Раз она не может принести ему в дар самоё себя, то одарить его чем-то иным.

И она стала жить мыслью о жертве. Ради него она бросилась бы под колёса автомобиля. Но зачем это ему? Какая ему была бы от этого польза? Никакой! Конечно, конечно. И вот так она без конца терзалась, словно девочка, имеющая столь слабое представление о любви, что её пугает возникшее у неё влечение к какому-нибудь юноше. Вдобавок, слепое чувство у Доры было отравлено жестокими угрызениями совести. Вся её жизнь продажной женщины вдруг предстала перед нею как длинная череда мерзостей и внушала ей ужас… Из этого обычно и проистекает обращение куртизанок к религии. Только вот возгореться страстной религиозностью никогда не бывает поздно, и прошлые грехи даже придают раскаянию больше блеска и пыла. А Дора впервые познала человеческую любовь в ту пору жизни, когда любовь стала для неё недоступной. «Да как же это случилось? — думала она, вспоминая о тех девушках, которые когда-то на её глазах влюблялись и не понимали, что их ужалила любовь. — Надо же быть такой сумасшедшей! Как это случилось?»

Чувство её стало поистине мучительным, как зубная боль, которая не всегда терзает человека неистово, но требует, чтоб с больным зубом обращались осторожно, а иначе она рассвирепеет. С той минуты, как Доре всё стало ясно, для неё одинаково томительным было и отсутствие и присутствие господина Пьера. Когда он был близ неё, она так боялась себя выдать, так ей было стыдно, что она то и дело посматривала на стрелки стенных часов и хотела, чтобы он поскорее ушёл. Во всём она видела теперь скрытый смысл, в его тоне усматривала насмешливость. А тут ещё барышни, клиенты, её помощница… Ах, какой ужас! Она дошла до того, что предпочитала теперь страдать от разлуки с ним, чем от его присутствия.

Когда его не было, она могла хоть предаться мечтам, могла позволить себе смелость мысленно говорить о нём. Душа у неё была переполнена тем, что она не решалась сказать ему, тем, что она никогда бы не дерзнула сказать. В один прекрасный день после долгих колебаний она позволила себе назвать его в мечтах просто Пьером, а не господином Пьером. Она ещё не смела даже про себя говорить с ним на «ты».

Мало-помалу её прежние химеры стали переплетаться с новой любовью. Вполне естественно, что дача в Гарше оказалась рамкой для романа, разраставшегося в её безумной голове беспорядочно, как сорная трава. В творимой ею волшебной сказке был и замок и прекрасный принц. Но над чудесной легендой реяли странные летучие мыши, и к зачарованной принцессе никогда уже не вернётся молодость, — она навеки должна была остаться во власти злых чар старости, реального мира и всяческой гнусности. Она лишь бредила во мраке ночи, которая не могла для неё кончиться, и, вытирая на своей даче пыль с мебели, больше походила на страшный призрак, чем на зачарованную принцессу.

XVI

Мадемуазель посмотрела на небо. Обычно таких ливней в августе не бывает. А тут, видно, надолго зарядило; от туч на улице потемнело, и льёт, льёт дождь. Хотя чего там, до ворот дома номер девять всего три шага, не очень промокнешь. Раз она решила, так уж надо сбегать к этой женщине из девятого номера. Мадемуазель дали ещё один адрес, но это где-то за площадью Республики. Далеко. Дождь разрешил вопрос. Надо идти в дом номер девять.

Ужасные дряни эти девки. Ни черта не делают. Иголку в руки не возьмут. Неряхи. Позволь им, так и будут ходить в рваном белье. Да что им? Много ли на них надето? А раз так, кажется, не трудно всё содержать в порядке. Ничего подобного! Чуть какая дырочка на рубашке, выбрасывают вон. Хозяевам — выгода. Подштопают и той же дуре продадут. Копят хозяева денежки. Щедростью не грешат.

А дождь-то льёт как из ведра. Такие ливни раза три в год бывают, — не чаще. Даже до девятого номера и то страшно добежать. Да и зачем торопиться? Лучше подождать пока прояснится, а то живо промокнешь, не успеешь десяти метров проскочить.

Вот интересная история: Дора и своё бельё подсунула. Что это с ней делается? Кокетничает! Стала, как прежде, следить за собой. Смешно. Недавно перед зеркалом вертелась. Да, да. Говорите, что хотите, а раз уж накатило на неё, добром дело не кончится.